Профессор Рахманович - [2]

- Одного я никак понять не могу - как это у вас оттуда все в голову переходит?

Студенту, вещавшему прописную истину, он сказал:

- Ну, голубчик, вот если бы вы сказали это раньше Галлилея...

Видя, как студент судорожно ищет нужную шпаргалку во внутреннем кармане своего пиджака, он обратился к аудитории:

- Смотрите, как он возится со своим сюртуком!

Его шутки никогда не были оскорбительны, но попасть на его острый язык не хотел никто. Иногда он выдавал афоризмы, которые нам казались или спорными, или заумными, но спустя много лет ты вспоминал о них и понимал, что они - истина. Так, однажды он сказал:

- Запомните, нет двигателей плохих или хороших! Есть двигатели уместные и неуместные!

И верно сказал.

Все знали, что он играет на скрипке. Однажды на полу институтского коридора мы нашли его записную книжку, испещренную нотами. Возможно, он и сочинял музыку. Зачем было переписывать ноты известных мелодий?

Он был объективен и беспристрастен. Альфису Садыкову, парню из глухой башкирской деревни без электричества, который в школе не учил иностранный язык, потому что не было в деревне учителя, попавшему в наш институт по льготной квоте национальных кадров, не имевшему теоретических шансов получить диплом, но обладавшему ломоносовской жаждой знаний, наш профессор поставил "отлично" на последней экзаменационной сессии.

На выпускные вечера Рахманович не ходил, но на наш выпускной вечер он почему-то явился. После раздачи дипломов все прошли в спортзал,где были расставлены столы с угощеньем. Нам было разрешено принести с собой по бутылке крепленного вина на брата. Профессор скромно сидел у дальней стены зала под баскетбольным щитом. Он сидел среди других преподавателей, но когда вино было разлито по бокалам и произнесен первый тост, в очередь чокнуться с профессором Рахмановичем выстроился весь наш курс. Он, бедняга, стоял минут десять с бокалом в поднятой руке и говорил каждому из нас:

- Здоровья и успехов!

И каждый из нас, глядя в его мудрые голубые глаза, увидел в них море доброты, которому так и не суждено было выплеснуться наружу...

С тех пор я встречал его изредка, лишь тогда, когда консультируемые мною студенты защищали свои дипломные проекты, а он сидел в комиссии и задавал им вопросы.

За несколько лет до смерти у него появились признаки мании преследования. Мои товарищи, работавшие с ним в институте, рассказывали, что он стал подозрительным и мнительным. Он мог прервать разговор с собеседником и спросить, нет ли у него портативного магнитофона и не записывает ли он их разговор. Он стал неряшливым и мог не притти на свою лекцию. Он никогда не жаловался на свое здоровье и никому не досаждал своими болячками. А они наверняка у него были.

Его смерть была такой же загадочной, как и вся его жизнь. Он умер в своей квартире, но об этом долго никто не знал. Через несколько дней после его смерти, когда трупный запах стал разноситься по всему дому, соседи взломали его двери...

Хоронил его институт. Никого из родственников на похоронах не было.

Много лет прошло, и я вспоминаю нашего профессора. Вспоминаю с запоздалой благодарностью. Он с достоинством прошел свой путь, не согнулся , не сломался, не пошел против себя. Он остался цельной натурой.

Спасибо вам, Анисим Наумович, за то, что вы укрепили во мне любовь к небу и крыльям!

Пусть земля будет вам пухом!