Проект «Лазарь» - [86]

— Звони, если что-нибудь будет нужно, — сказала она.

— Да, конечно, — сказал я.

Беззубый таксист — лишь справа и слева, как штанги футбольных ворот, у него торчали два клыка — потребовал, чтобы я пристегнулся, но я и ухом не повел. Он меня в открытую презирал и оскорблял, не переставая нудеть (мол, ему неохота отвечать за какого-то придурка); я демонстративно пристегнулся, когда мы почти доехали до гостиницы. Я протянул портье свой американский паспорт, но заговорил с ним по-боснийски.

— Добро пожаловать домой, сэр, — сказал он. — Завтрак подают от семи до десяти.

На следующее утро, проснувшись, я немного полежал, уставившись в потолок; потом полистал газеты, попивая кофе, прочитал про мелкие преступления и выживших из ума знаменитостей; затем вышел на улицу. Я наслаждался прогулкой по Сараеву, мне казалось, что даже асфальт под ногами здесь какой-то особенный, мягче, чем в любом другом городе мира. Поднялся на гору Ековац, чтобы оттуда посмотреть на раскинувшиеся до самых отрогов туманного Игмана районы городской застройки. Объедался сладостями в торговых рядах Башчаршии. Напился от пуза холодной воды из фонтанчика напротив мечети Бегова-Джамия. Здоровался со знакомыми и просто прохожими. Никто меня не спрашивал, откуда я, никто не удивлялся моему непривычному акценту и заграничным повадкам. Я присел отдохнуть на скамейке на берегу реки Миляцки и наблюдал за обреченно крутящимися в водоворотах футбольными мячами. Встретил на улице Аиду; она сказала: «Сто лет тебя не видела! Где ты пропадал?» У меня навернулись слезы на глаза, и я ее обнял. Мы с ней встречались в выпускном классе; я не видел ее лет двадцать, не меньше.

Ближе к обеду я заставил себя позвонить Мэри и страшно обрадовался, что ее не застал. Когда же наконец дозвонился, она сообщила, что Джорджа положили в больницу; подозревают, что рак дал метастазы в мозг и в брюшную полость, так что прогноз неутешительный. Я естественно постарался ее утешить и заверил, что всегда буду рядом с ней в трудную минуту.

Но, еще не договорив, осознал, что по-настоящему я никогда не буду с ней, потому что всегда буду там, где мое сердце.

Мэри не боится тараканов, зато смертельно боится воробьев. Ей нравятся кровавые стейки, морковь и брокколи, а вот шоколад и мороженое — нет. Ее любимые книги — «Чувства и чувствительность» и «Убить пересмешника». Часто, слушая музыку, она отбивает пальцами такт на коленке, но горячо все отрицает, если я ей на это укажу. Наряды ее мало интересуют, зато обувь выбирает придирчиво, самую лучшую. На орхидеи и зеленый лук у нее аллергия. Ее возбуждают густые брови. В чай она кладет две ложки сахару, а в кофе — одну. Предпочитает вину бурбон. Не может запомнить название своего самого любимого фильма («Все, что позволяют небеса»). Спорт ее не интересует, за исключением фигурного катания и бокса — Джордж постоянно таскал ее на боксерские матчи. Под караоке чаще всего поет песню «Голодный как волк». Наиболее запомнившиеся каникулы — во Флориде, где она научилась плавать. Ей было тогда девять лет; Джордж поддерживал ее за животик, а она бешено молотила по воде руками и ногами, пока вдруг не поняла, что отец затащил ее на глубину и там отпустил. В детстве она поочередно мечтала стать: балериной, исследователем, ветеринаром, дизайнером обуви, членом Конгресса США. Долго оплакивала смерть бабушки и выколола глаза всем своим куклам. Потеряла девственность в двадцать лет, когда училась на медицинском; ее тогдашний бойфренд впоследствии стал главным анестезиологом Медицинского центра Колумбийского университета. Где-то в чемодане у меня валяется фотография: Мэри в фартуке, расписанном кувшинками, рубит на кухне лук, по лицу текут слезы. Помнится, она смахнула слезы и лучезарно улыбнулась, держа в руке кухонный нож размером с мачете. Когда ей было одиннадцать, у нее умер щенок, и она хотела сделать из него чучело; Джордж с ней серьезно поговорил и объяснил, что душа песика улетела в небеса, что тело без души существовать не может и что нет ничего противоестественного в том, что плоть гниет и обращается в прах. Мэри такая же, как все, потому что во всем мире нет такой, как она.

Пару дней спустя Рора сидел на залитой солнцем открытой площадке кафе неподалеку от Кафедрального собора, попивал кофе, не торопясь читал утреннюю газету, заигрывал со скупо одетыми молодыми женщинами, фотографируя их, наслаждался тем, что он снова дома, и ждал меня, как вдруг появился какой-то качок с вытатуированным венком из колючей проволоки, обвивающим правый бицепс, и серьгами-гвоздиками в ушах (так его описали немногочисленные свидетели, пока у них, как того и следовало ожидать, не отшибло память) — так вот, какой-то качок протиснул свой крепкий зад между хлипкими пластиковыми столиками и стульями, подошел вплотную к Pope и всадил в него, одну за другой, семь пуль; Рора почему-то попытался встать. Потом он упал, а убийца взял его камеру и невозмутимо ушел, пока посетители кафе в ужасе разбегались. Когда я пришел, опоздав, рядом никого не было, Рора, один, лежал в огромной луже темной крови посреди перевернутых столиков и стульев, потерянных в панике сумочек, босоножек и дымящихся сигарет. Подал голос чей-то мобильник — словно в насмешку, зазвучала мелодия песни «Остаться в живых».