Проект Германия - [127]

— А самому дяде Дэдэ сколько?

— Около пятидесяти. Они сводные, от разных матерей… Дядю Дэдэ их гибель просто подкосила, он разом превратился в старика. До войны, говорят, он был совсем другим. С ним осталась только Жанна — жена самого младшего из братьев. По-моему, после того, как ее Поль погиб, она немного повредилась в уме. Недавно из плена вернулся сын второго брата — племянник. Этот и до войны был придурковатым. Так дядя Дэдэ говорит.

— А вы с ним как познакомились?

— Одно время у него жил Тусен, — ответила Нина.

— Как же такой хозяйственный человек, как дядя Дэдэ, терпел у себя в доме бесполезного нахлебника? — не выдержал я.

— Однако с чего вы взяли, будто Тусен — бесполезный нахлебник? — Нина так удивилась, что даже остановилась посреди поля. — Ничего похожего, герр Тауфер. Может, он и болен, но у него хорошая профессия — краснодеревщик. Это значит, что он умеет работать с деревом. Не только гробы стругать, но и создавать хорошую, добротную мебель, например. Так что не сомневайтесь, дядя Дэдэ приставил его к делу. Тусен отработал каждую кружку молока, каждую краюху хлеба, которыми его здесь потчевали. Если вы не знали, французы — страшные скареды, хуже шотландцев из анекдотов.

— Так какие же у дяди Дэдэ слабые места? — спросил я.

Нина посмотрела мне прямо в глаза:

— Он ненавидит немцев.

Немцы оккупировали Фавроль трижды: в четырнадцатом году, потом в восемнадцатом и, наконец, в сороковом. Так что у дяди Дэдэ имеются веские основания для ненависти.

— Разумно ли, в таком случае, тащить с собой меня? — пробормотал я.

— Помните, что мы говорили о контузии? — сказала Нина. Я не понимал, серьезно она говорит или насмехается. — Оставайтесь контуженым камрадом, и всё пройдет как по маслу.

…Из конюшни к нам вышел человек — коренастый, с жесткими седыми волосами, торчащими из-под засаленной кепки. Хотя весна началась недавно, его лицо уже было покрыто медно-красным загаром. Морщины, исчертившие его лоб и щеки, были глубокими, отчетливыми, как складки коры на старом дереве. Щуря маленькие синие глазки, он уставился на нас с Ниной.

— Здравствуйте, дядя Дэдэ, — сказала Нина.

Дядя Дэдэ посмотрел на ее прекрасные ноги и буркнул:

— Обуйся, Ноно.

Нина послушно надела туфли на босу ногу.

Он невнятно хмыкнул, пожевал тонкими, в нитку, губами, потом перевел взгляд на меня:

— А это с тобой что за какаду?

— Это Эрнст, — поспешно сказала Нина. И снова я услышал слово «captivité», которое послужило мне волшебным пропуском в мир Сопротивления.

Но дядя Дэдэ оказался куда менее доверчивым, чем Анри или Святой. Он издал бессвязное бурчание — обычно такие звуки производит голодное брюхо — и еще глубже вонзил в меня взор своих крохотных глазок.

Я стоял безмолвно, решив во всем положиться на Нину.

— А что он умеет, твой Эрнст? — спросил наконец дядя Дэдэ. Он разговаривал с Ниной, но не сводил взгляда с меня. — Быть пленным, знаешь ли, не профессия.

— Он механик, — сказала Нина. — II — le mécanicien.

— Да? — В голосе дяди Дэдэ прозвучала неприятная ирония. — Механик? А что он всё молчит, твой механик? Ему язык в лагере отрезали?

— Он поляк, — сказала Нина. — Он почти не понимает, о чем мы говорим.

Ну, слово «pôle» я, положим, разобрал. Как и слово «mécanicien», впрочем. Остальное додумал. Больно уж язвительно звучал голос дяди Дэдэ.

Пьер с гаечным ключом глядел на меня со странной смесью тоски и злорадства, а дядя Дэдэ подошел и властным жестом пощупал мою руку. Не пожал мне руку, а именно пощупал — проверил, хороши ли мускулы. При этом он не переставал бурчать сам с собой. Мне вдруг показалось, что Нина привела меня сюда, чтобы продать. В принципе, я бы этому не удивился. И даже, наверное, не особенно бы протестовал. Наше правительство и так продешевило, когда отдало русским в обмен на меня молодого, полного сил и злобы Якоба Джугашвили. А Нина приехала к мсье Гранте за взрывчаткой. Два чемодана прекрасной английской взрывчатки однозначно стоят дороже, чем какой-то Эрнст Тауфер, механик и, как теперь выяснилось, поляк.

Нина быстро спросила меня:

— Сможете привести в порядок трактор? Tracteur?

Она говорила по-французски, но я понял. Я и сам думал об этом.

Поэтому я просто кивнул.

Под пристальным взглядом дяди Дэдэ я снял пиджак, рубашку. Спустил подтяжки. Остался в штанах и майке.

Дядя Дэдэ одобрительно похлопал меня по спине. Пьер передал мне гаечный ключ и отошел от трактора с напускной покорностью. На самом деле втайне он злорадствовал. Я наклонился над мотором. Да, это вам не французская беллетристика и не русский балет. Здесь я кое-что понимал.

Пока я возился с мотором, я мало что замечал. И только внезапно обнаружил, что дядя Дэдэ стоит рядом и изучающе смотрит на мою спину.

— Maigre,[63] — наконец оценил он меня, поворачиваясь к Нине.

Он присел на каменную лавочку, пристроенную к стене в удачном месте — куда попадало солнышко, — закурил крохотную трубочку и намертво замолчал.

Он сидел неподвижно, грузный и пожилой, почти сливаясь с каменной кладкой дома. Глаз на его морщинистом лице не было видно вовсе. Мясистый нос чуть шевелился, когда дядя Дэдэ затягивался.

Нина легко опустилась рядом с ним, вытянула ноги. Дядя Дэдэ охотно полюбовался ее ногами и, вынув изо рта трубку, о чем-то спросил.