Проект «Асгард» - [3]

Последняя версия — наиболее вероятная. О ней тогда никто не упоминал, но сама идея буквально носилась в воздухе. Ее озвучил в частной беседе уже упоминавшийся выше офицер флота, руководивший осмотром субмарины. Он помнил слово, начертанное на рубке субмарины, и слово это было: «Асгард»[1]…

Монастырь

Маленький пылевой смерч, поднятый скрывшимся за поворотом автобусом, гнал вдоль тротуара обрывки бумаги, горелые спички, расплющенные окурки и коричневые хрупкие скелетики прошлогодней листвы. Сонные, не вполне очухавшиеся после зимней спячки мухи убегали от торнадо по бордюрному камню пешком, позабыв про свои прозрачные крылышки, будто застигнутые врасплох стихийным бедствием шустрые, но еще пьяные со вчерашнего дня друзья именинника. Вслед крутящимся окуркам, бумажкам и нерасторопным мухам с интересом смотрел одетый в сине-оранжевую униформу дворник-таджик. На его лице явно читалась слабая надежда на то, что смерч, благополучно миновав вверенную ему территорию, умчится дальше, к коротко стриженым кустам жимолости, чтобы сгинуть там, среди ветвей и завитушек декоративной ограды.

За спиной дворника начинался спуск к деревянной часовне с автомобильной стоянкой, далее майскими акварельными пятнами вырастал лес, а за лесом, совсем уже внизу, под дымкой утреннего тумана простирался Город. Отсюда, с высоты, он казался странным, сентиментальным, серебристо-розовым, утонувшим в море жемчужным мавзолеем. На многие мили просматривавшимся континентальным шельфом экваториальных широт. Прозрачным, отраженным в каплях мельчайшей водяной взвеси миражом.

Марат вчера побывал в самом его сердце. В эпицентре булыжных мостовых, проходных дворов, скверов и узеньких старинных улочек. На Гоголях, на Пушке, в Столешниках, прошел Сретенкой и Арбатом, выпил бутылку пива на Крымском мосту и обнаружил непреодолимое желание уехать в Питер. Пусть нет там давно Сайгона, нет драйва, пусть облысели вольные питерские поэты и заплыли жирком бунтари рок-н-рольщики — Марат захотел отомстить предавшему его Городу. Опрокинувшейся на спину блуднице, не дождавшейся его из изгнания, легкомысленной продажной девке, польстившейся на дармовую пластическую операцию.

Он думал о Городе в женском роде, всюду встречая рюшечки, бретелечки, шпилечки и резиночки: глянцевых, отутюженных хиппанов, скрипящих умопомрачительно дорогой «косой кожей» рокеров, манерных уличных музыкантов, хронически вкрадчиво улыбающихся менеджеров среднего звена. Мегаполис пах пудрой, духами и ванилью, как пахнут во всем мире фешенебельные ночные заведения с рулеткой, стриптизом и коктейлями. Фирменными коктейлями, которые ловкие бармены умело снабжают приятными волшебными ингредиентами: опийным сиропом расслабленного самолюбования, дурманным экстрактом элитарной сопричастности к розовому гламуру, кокаиновой пыльцой счастливого возбуждения.

Город поглупел лицом и заметно сдал внутренним содержанием. Будто переделанный в блошиный рынок музей изящных искусств, куда со всего мира свезли никем невостребованные чугунное и бронзовое литье, дизайнерские провальные аляповатости, накладные ногти, разнообразные световые табло, стразы, лишнюю тротуарную плитку, турникеты, пластиковую посуду и чучела телепузиков в натуральную величину.

Теперь, стоя на автобусной остановке, Марат с иронией вспоминал пережитое разочарование: «Никогда не возвращайся туда, где был когда-то счастлив», — золотые слова. Но не возвращаться не получится. Нет у него иного выхода. Придется смириться с неизбежным: все его шансы на воскрешение здесь. Он уверен. Тут находится отправная точка фатальных событий, приведших Марата к краю невообразимой пропасти. Семь лет назад некто сломал его жизнь, превратив ее в гонимый ветром столбик крутящейся пыли. В несущий хаос торнадо. Семь лет Марат дожидался этого дня, этой весны, пахнущего мороженым и пивом вокзала, шума подземки, политого водой из поливальной машины зернистого асфальта, нетерпеливых гудков таксомоторов, табачных киосков и этой автобусной остановки, через дорогу от которой, за выкрашенной суриком стеной, Марат видел сейчас верхушки обновленных клейкой молодой листвой деревьев. Прозрачные тени от их крон еле заметно шевелились дымчатыми пятнами на земле, перебегали проезжую часть и таяли в траве газона.

Вдоль стены, несмотря на ранний утренний час, плотными рядами располагались уличные торговцы.

Опрятные бабульки с корзинами искусственных цветов, ведерками живых нарциссов и тюльпанов, яркими веночками и модными сейчас пластиковыми фонариками для восковых свечей, изображая лицами смиренную скорбь, завтракали бутербродами, запивая их чаем из термосов. Горячее питье пахло корицей и коньяком, недвусмысленно определяя статус старушек и указывая на их особое положение в иерархии здешнего делового люда. Как старые валенки, архимандритская борода и ветхая байковая рубашонка обыкновенно удостоверяют церковного старосту.

Нарядные кареглазые молдаванки раскладывали на столиках грозди винограда, яблоки, помидоры, миниатюрные распятия, карманные псалтыри, расставляли бутылочки с лампадным маслом и «Кагором». Плетеные «паутинкой» кофточки смуглолицых барышень светились на местах наибольшего натяжения кремовым нижним бельем и загорелыми волнующими невинностями, вызывающе жизнерадостно диссонирующими с соборным настроением окружающих аборигенов.