Продолжим наши игры+Кандибобер - [41]

Все дальше, дальше отступаю от края балкона. Вот я уже в комнате, в темной ее глубине, и отсюда вижу, очень четко, ясно вижу, как я, оставшийся на балконе, подхожу к самым перилам и долго смотрю вниз, на сваленный прямо под балконом битый кирпич. Этот кирпич вижу отсюда, из комнаты, вижу Зину, сидящую под грибком, Машу, поднимающуюся по лестнице, Гусятникова, с улыбкой вешающего трубку, мать в полуподвале — она лежит с широко открытыми глазами и смотрит в темноту. Вижу, как я не торопясь поднимаю на перила балкона одну ногу и в тот момент, когда от бетонного пола отрывается вторая, с силой отталкиваюсь. Проваливаясь в упругую, рвущуюся пустоту, слышу крик. Кричу не я. Я, может быть, и закричал бы, потому что в меня уже начал проникать страх, но не могу. Нет голоса. Тонко и визжаще, захлебываясь в предсмертном ужасе, орет Тов. Ворох. Нет-нет, это не я, это он разбивается вдребезги. Навсегда. Нет, еще не разбивается. Длинными обжигающими иглами проносятся вверх огни электросварки…

Белое! Белое! Что это?! Далеко, почти у самого горизонта, нет, ближе, это совсем рядом, в нескольких кварталах, — парус. Ну, конечно, это парус. Белый-белый парус! Как облако, как бинт, как страх. Он несется над телеграфными столбами, едва не задевая за них, едва не разрываясь о торчащие стены неоконченных домов. Парус легко обгоняет машины, трамваи… Пешеходы задирают головы и жмутся к подъездам. Сейчас парус будет здесь. Там Маша, сильные загорелые люди. Пришельцы. Они успеют, они подхватят меня! Какой красивый белый парус над самой землей. За ним клубятся листья, вихрится воздух…

Земля бросается мне в глаза, опрокидывает, сминает и страшной тяжестью наваливается сверху.

Обессиленно падаю в кресло.

В мягкое, податливое, угодливое кресло.

Все. 

Кандибобер Роман

Я разлюбил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

А. С. Пушкин

1

Итак, Анфертьев.

Наша криминальная история произойдет с ним, с Вадимом Кузьмичом Анфертьевым. В самом слове «Вадим» есть нечто притягательное, вам не кажется? Человек с таким именем, вполне возможно, обладает тонким строением души, склонен поговорить о чем-то возвышенном, выходящем за рамки забот о хлебе насущном. Не исключено, что он выписывает какой-нибудь литературный журнал, не прочь посмотреть по телевидению передачу из Эрмитажа и даже, чего не бывает, опрокинув рюмку-вторую, возьмет да и брякнет что-нибудь о неопознанных летающих объектах, о нравственных принципах или о будущем государственном устройстве Фолклендских, или Мальвинских, островов. А почему бы и нет? Запросто может, уж коли зовут его Вадимом.

Что касается отчества, то и оно вполне соответствует — Кузьмич. Человек этот, как и все мы, интеллигент в первом поколении. Отец его, Кузьма, пахал землю, потом ковал железо, потом где-то сторожил, вахтерил, гардеробничал и наконец помер в доме для престарелых между Кривым Рогом и Желтыми Водами. Сына своего он нарек Вадимом, простодушно полагая, что это название электрической машины. Так тогда было принято. Хотя, откровенно говоря, ему очень нравилось имя Федор. Поэтому наш Вадим, если уж начистоту, где-то в глубинах своих был все-таки Федей.

Теперь фамилия. То, что когда-то усатый Кузьма с завода металлургического оборудования назвал сына ненавистным ему именем, не было случайно. Ну, скажите, разве не слышится в самом этом слове — «Анфертьев» — что-то нетвердое, поддающееся влиянию толпы? Конечно, человек с такой фамилией почитает за благо примкнуть к большинству, не очень задумываясь над тем, куда это большинство путь держит. Кто-то назвал дочь Индустрией, кто-то сына окрестил Трактором, вот и Кузьма решил не выпячиваться.

Надо сказать, что родительская податливость у сына, у Вадима Кузьмича, приняла иное свойство — какая-то неуверенность чувствовалась в его поступках и даже во взглядах. Но по прошествии времени слабость иногда оборачивалась такой твердостью, что она озадачивала самого Вадима Кузьмича. Например, проучившись пять лет в горном институте, получив специальность маркшейдера, или, как говорили любители красивых образов, став горным штурманом, Вадим Кузьмич вскоре оставил свою профессию, даже не зная толком, чем будет зарабатывать на жизнь. За год с небольшим, который ему пришлось проработать под землей, он понял, что это дело не для него. Горняки оказались людьми чрезвычайно грубыми, стучали кулаками, топали ногами, оскверняли воздух такими словами и оборотами, что вагонетки, груженные углем и породой, самопроизвольно сходили с рельсов, — но дело было не в этом. Не по душе пришлась Анфертьеву работа, только и всего. Но с другой стороны, есть ли на свете причина более уважительная?

Что можно сказать о внешности Вадима Кузьмича? Был он роста выше среднего, худощав, светловолос, охотно улыбался, не очень задумываясь над тем, уместна ли его улыбка. Кроме того, любил галстуки, и это, пожалуй, была его единственная слабость. Вообще Анфертьев следил за собой. В самом деле, невозможно представить себе человека с хорошим галстуком, но без свежего воротничка, выбритых щек, начищенных туфель. Этот вроде бы необязательный предмет туалета ко многому обязывает, если хотите, полностью берет человека в плен, и вульгарное словечко «удавка» может стать удавкой в весьма широком смысле слова.