Продолжим наши игры+Кандибобер - [35]

— Ох, жить бы да жить, но вот беда — помирать надо, — вздыхает мать.

— Зачем помирать? — спрашиваю. — Не надо помирать. Живи на доброе здоровье.

— Да это я так, к слову… Ты уж не обижайся. Я вот подумала, а здесь, наверно, тоже дворники нужны, а? Как же без дворника?

— Взяли дворника, говорю.

— Когда ж успели? Еще дом не заселен, — удивляется мать, хотя все уже поняла, я вижу по ее глазам, что поняла, но верить не хочет. Надеется. — Надо бы к управдому зайти, узнать, — говорит мать, ожидая ответа совсем на другие свои мысли, ожидая разрешения переселяться, сматывать узлы, снимать со стен порыжевшие, пересохшие фотографии, чтобы развесить их здесь. И откроется филиал полуподвала… Нет.

— Зачем тебе? — спрашиваю. Который раз спрашиваю, чтобы уж поняла она наверняка, чтобы уже не было у нее сомнений и не было этого напряженного вопроса в глазах. — Видишь ли, — говорю, — хочу жениться.

Ну, теперь поняла? Хочу жениться. И женюсь. Где мы будем втроем помещаться? А если родится что-нибудь? Куда тебя, на кухню? Квартира новая, порядки старые, так?

— Правда, Вася?! — она взволнована. — Когда же? Господи, а я и не надеялась, что внучат понянчить придется, что доживу до них, вот радость-то!

Достает платок и принимается промокать глаза. Только этого не хватало. Появляется какая-то неприязнь к этой старухе в замусоленном мужском пиджаке.

— И вот еще что… Меня назначили начальником, понадобится комната для работы. Понимаешь? Работы прибавилось, нужно составлять планы, руководить… Понимаешь?

— Конечно… конечно, — говорит. — Чего уж мне, старухе… Мне везде хорошо. Я что… Вот только помочь хотела, в новой квартире всегда уборка, помогу, думаю… Ты уж не подумай чего…

Весь день она жила хлопотливой радостью, надеждой, что я оставлю ее здесь. Теперь она стыдилась этой радости, будто в ней было что-то корыстное, будто ее уличили в желании нажиться за чужой счет. Никогда не думал, что сквозь такую дубленую кожу, как у нее, может проступить свежий пылающий румянец.

Мать подымается, суетясь складывает в кошелку нехитрый инструмент, предварительно завернув его в тряпочку, разгибается, неловко смотрит на меня.

— Ну, счастливо, сынок. — говорит. — Если что помочь надо — скажи. Мы уж тогда с дядькой придем. Из меня — какой мастер… А Степаныч — он еще ничего… — Выходя в коридор, она теранулась рукавом о стену. Не стал говорить ей об этом. Пусть идет. А то еще минут пять болтовни.

Поворачивается ко мне узкой крутой спиной и выходит.

Подхожу к окну, смотрю вниз. Темнеет. В трамваях уже зажгли свет Из подъезда выходит мать. Отсюда, сверху, в своем длинном мужском пиджаке, подаренном каким-то жильцом, она кажется совсем маленькой. Сначала идет медленно, низко опустив голову. Увидев трамвай, перехватывает кошелку под мышку и, неловко переваливаясь, бежит к остановке. Хотя автобус идет в два раза быстрее и остановка его ближе, мать не пошла к нему. Она ездит только в трамваях. Принципиально. Мне объяснила это тем, что, мол, в автобусе ее укачивает, но я знаю настоящую причину — экономит.

— Василий Тихонович, зайдите ко мне, — говорит директор, встретив меня в коридоре.

Он не спеша садится за свой стол, куда-то звонит, и я вижу, что ему действительно нужно позвонить, что это не игра. Потом, вызвав Нонну Антоновну, молча передает ей какие-то бумаги, и это тоже не игра. Поднимает глаза. Кивает — садись.

— Мне кажется, будет лучше, если мы сейчас с вами поговорим в открытую. Недавние события не лишили вас решительности?

— Нет, — говорю, — не лишили. Просто у меня никогда и не было ее, решительности… Как-то обходился.

— Значит, она у вас появилась. Раньше вы бы не осмелились сказать это. А впрочем… раньше и самому себе вы бы не признались в том, что у вас нет решительности, а?

— Вы хотели мне что-то сказать? Я слушаю.

— Ого! — его бесцветные брови взлетают к опушке волос, и выражение лица становится почти восторженным. — Что у вас с Зиной?

— Квартира.

— Я смотрю, и юмор у вас начинает прорезаться. Неплохо.

Директор бодр и воинствен. Ему уже ничто не угрожает, и он может разговаривать со мной, как ему хочется. Тем более что мы с ним теперь на одном корабле. Решающее собрание коллектива, на котором Бабич, переполненный чувствами, не мог связать двух слов, а связных слов Гусятникова оказалось недостаточно, это собрание уже позади. Решение «Разобраться» никого ни к чему не обязывало. Появились, правда, у директора неприятности в высших сферах, но там я не мог ни помочь ему, ни навредить. Он даже не считал нужным что-нибудь говорить мне об этом.

— Итак, что с Зиной? Она пришла ко мне сегодня в слезах и сказала, что у вас вроде есть… какая-то девушка? Это так?

— Да, — говорю. — И мне кажется, я имею право…

— Подождите вы со своими правами! — Он трет ладонью лоб, приглаживает прозрачные волосики и уже спокойно спрашивает: — С той девушкой у вас серьезно?

— Мы поженимся, — говорю.

Директор кладет на стол руки. Раздумчиво шевелит пальцами с обкусанными ногтями. Каждая рука двоится в полированной поверхности, и я вижу, как ко мне тянутся четыре руки. Пальцы шевелятся в глубине стола и вот-вот обхватят меня, как щупальца. Через секунду я буду задыхаться в их объятиях… Это не мягкие безвольные водоросли.