Продолжение души - [43]

Валентину Гафту предстояло сыграть ученого. Гарин показывал, как он чувствует эту роль. Я это тоже видела когда-то неоднократно. Гарин был так бестелесен, добр, наивен и сказочен, и ясно было, что так, как он, никто сыграть не может. Его удивленные незабудковые глаза не понимали этой жизни. Он был так душевно прекрасен, что не смыкался со всеми нами, земными, плоскими. Его показы и сам процесс репетиций этого внепланового спектакля были особенными.

Мы приходили на два часа раньше законного времени, Хеся Александровна приносила чай или кофе в большом термосе и бутерброды, после работы начиналось кормление всех нас чем-то вкусным, домашним. Чай был ароматным, с примесью запахов душистых трав.

Однажды на репетицию Эраст Павлович пришел с маленьким букетом ландышей, по - сказочному галантно преподнес их мне и сказал, что мы сегодня будем репетировать нежнейшую сцену: рассказ Анунциаты - завещание короля Карла XV.

Ну как же после этого можно было плохо репетировать! Мы все были тогда переполнены романтичностью, наивной сказочностью - всеми чертами, которые были присущи самому Эрасту Павловичу и передавались нам.

Тогда в наш театр Гафта так и не приняли, хотя он готов был работать и рабочим, и осветителем - кем угодно, лишь бы быть в театре. Какое-то время был без работы. Потом работал у Эфроса, у Гончарова, а через десять лет Плучек пригласил его на роль графа Альмавивы в "Женитьбе Фигаро" Бомарше. "Я был одержим профессией, не очень сдержан, но Плучек мне многое прощал",рассказывал Гафт. А я тут же вспомнила, как мы репетировали сцену Графа и Графини, как я, пытаясь быть светской и изнеженной, слишком много внимания уделяла ахам и охам, как Валя Гафт взорвался, закричал, что все, что мы делаем,- это мура, это ужимки и прыжки, что нет живого человека, нет крови. А ведь это муж и жена, плоть и кровь, мужчина и женщина, они любят друг друга, ревнуют друг друга, они живые люди, и это надо помнить во-первых, а уж потом - что это граф и графиня.

И вот, спустя два десятилетия, сидя на пляже, я увидела, как тогда, как загораются его глаза гневом, как делается злее его рот и он кричит: "Граф любит свою жену, это драматическая роль, он сам жертва своего самодурства... Я был весь ухоженный, благополучный в начале спектакля, а в конце - как легавая собака".

Удивительно верно он помнит себя, действительно, в последней сцене, загнанный, вспотевший, как голодный волк со впалым животом, он не комиковал, был серьезен, был смешон в своем трагизме, в своей одержимости. "В те времена, работая над графом в " Женитьбе Фигаро", я чувствовал своим соавтором Андрея Миронова в роли Фигаро, он был близок мне и моей работе",говорил он.

После этой роли Ефремов пригласил Гафта в "Современник", и тот с радостью принял приглашение.

Мы разговорились о старшем, почти ушедшем поколении актеров. Он сказал: "Тогда театр был с ярко выраженными индивидуальностями, но то были и личности, выражавшие свое время. Эти люди были наполнены изнутри, и задача у них была самая человеческая. Сейчас этого стало меньше. Люди увлечены внешним, а от этого даже становится скучно: ждешь, пока выйдет знаменитый артист, потом другой и так далее. Сейчас больше выставка-продажа популярных артистов, после спектакля не чувствуешь себя обогащенным..".

Я спросила, как он ощущает в данный момент себя, и он ответил: "Сейчас у меня жизнь еще не успокоенная, есть силы бороться. В "Современнике" работаю неплохо, есть любимые спектакли... Очень люблю Фирса. В последнем акте - на секунду трагическое прозрение - те люди, которым был так предан, именно они оставили. (Я смотрела на его лицо и представляла, как он это играет.) А затем, как преданная собака, Фирс говорит: "Ничего, я посижу, я подожду". (И тут он, видимо, снова вспомнил ощущение, которое потрясло его. На глазах почти закипали слезы, но это слезы возмущения, гнева, неприятия.) Я видел однажды собаку, которую оставили, когда снесли дом. Я не мог смотреть, как она ходила кругами по тому месту, где стоял дом (снова на глазах - почти слезы). И тут же снова став ироничным, спокойным, добавил: "Когда ничего не делаю, пишу этюды, стихи,- потом это помогает играть. Эпиграммы придумывал для капустников. Они пишутся на людей талантливых, которые не должны обижаться, ведь они сильны. Но сейчас не пишу. Слишком много мне приписывают чужого."

На мой вопрос, что же мне делать? Играть не дают - решительно ответил: "Надо искать пьесу, доказать, чтобы поставили в театре. Руки не должны опускаться."

Это сказал мне мой товарищ, мой собрат по искусству, он протянул мне руку, поддержал меня. И каким бы ершистым, одетым в броню он ни казался, я поняла: у него большое, ранимое сердце, и ран на нем больше, чем брони.

Вот еще одно из его стихотворений:

Я строю мысленно мосты,

Их измерения просты.

Я строю их из пустоты,

Чтобы туда идти, где ты.

Мостами землю перекрыв,

Я так тебя и не нашел.

Открыл глаза, а там обрыв,

Мой путь закончен, я пришел.

А перед самым отъездом Валя подошел ко мне и дал еще несколько стихотворений

Граф так в графиню был влюблен,