Проделки лесовика - [13]

— Ты начинаешь дурачиться,— заявил шмель.— Мы, шмели, не любим дурачиться. У нас на это времени нет. Мы живем лишь одно лето.

— А потом что? Умираете?

— Умираем.

— И вам не страшно?

— Страшно?! Ты меня удивляешь!—сказал шмель.— Как может быть страшно, если так должно быть! Да мы и не думаем никогда о смерти. Мы живем, строим гнезда, собираем нектар и пыльцу, выкармливаем потомство, а когда исчезают цветы, исчезаем и мы. Вот и все! Остаются только матки. Они забиваются в уютные убежища, перезимовывают, а весной откладывают яйца, из которых появляются новые шмели. И так — бесконечно.

— Странно... Значит, вы и не боитесь умирать!

— Нисколько не боимся.

— А другие?

— О других не скажу,— ответил шмель.— Хотя... вот посмотри на эту бабочку-крапивницу. У нее жизнь еще короче шмелиной. Едва выберется из куколки, начинает порхать по цветам, пьет нектар. В это время в ее брюшке созревают яички. Она откладывает их на нижней стороне крапивного листочка и тут же умирает. Дальше жить незачем. Род продлен.

— Странно...

— Да ну тебя! Заладил: «странно, странно»... Ничего странного!

Шмель вдруг начал уменьшаться и, когда достиг своих обычных размеров, зажужжал и улетел наносить визиты каждому цветку по очереди.

Юрка проводил его глазами. «Странно, странно»,— еще раз подумал он, однако сейчас вокруг опять что-то неуловимо изменилось. «Где же мне напиться?»— мучился он. В нижнем конце прогалины, рядом с кустом бузины, росли лопухи. «Вот где, должно быть, сочные корни!» Из-под ног прыгали кузнечики, словно какой-нибудь шаловливый гном выстреливал их из рогатки. Откапывать корни лезвием ножа было не совсем удобно,— земля, хоть и влажная, поддавалась с трудом. Юрка сорвал кисточку чернеющих бузинных ягод и отправил в рот. Кислая, вяжущая горечь...

Заострил палку и продолжал раскапывать корни. Мясистые, толстые, они уходили в почву на недосягаемую глубину. Чем глубже, тем труднее было копать. «Но зачем мне нужен целый корень?» Юрка отрезал ножом выкопанную часть. Очистил ее от лесного перегноя и кожицы. Ужасно дрожали руки. Зубы вонзились в твердую сочную мякоть. Не морковка, конечно, да только выбирать не приходится. Вкуса — никакого. Жестко и волокнисто. Кажется, из-за долгой жажды язык потерял вкусовые ощущения и вообще чувствительность. Сильно заболели потрескавшиеся губы. Оторвал зубами кусочек мякоти, а на ней кровь...

Подумал о молоке — и тотчас увидел его. Запотевшая бутылка из холодильника — она так и вертелась перед глазами. В ноздри ударил острый молочный запах...

Раскопал и второй корень. Жевал с трудом. Слегка пошевелить губами — и то было адским мучением. Напомнила о себе тошнота. Уж не ядовит ли этот корень? Не должно быть. Лопух — растение вездесущее, было бы оно ядовитым, все бы знали это. Какими же корнями питались наши далекие предки? Пишут — съедобными, но съедобные съедобным рознь. Морковка, репка, свекла, сельдерей, петрушка — тоже корни, но грызть их — одно удовольствие, даже когда не помираешь с голоду. А лопух — он и есть лопух, иначе стал бы овощем.

Юрка тоскливым взглядом скользнул по растениям. На одном задержался. Высокое, с трубчатым серо-зеленым стволом и мелкорассеченными листьями, увенчанное белыми зонтиками соцветий. Появилось желание раскопать и его,— в таком сочном великане и корень должен быть соответственный, но... некто опасливый и осторожный, притаившийся в душе, удержал его. Юрке следовало бы знать, что настойкой из корня цикуты был отравлен приговоренный к смерти Сократ. Впрочем, он знал это. Но не знал, что перед ним цикута, на чьей совести числится не один погубленный соперник короля, не говоря уже о тысячах простых смертных, сжитых со света самым коварным способом.

Пока разглядывал цикуту, на поляну, из лесу выскочил барсук, рыжий полосатый толстяк. Бросив вокруг мимолетный взгляд, он поскакал по траве тяжелыми прыжками, ухитряясь при этом ловить кузнечиков. На мгновенье остановился, резко прыгнул в сторону, подминая передними лапами траву. На этот раз добычей оказалась ящерица. Барсук с таким аппетитом чавкал, что можно было подумать, будто он перенес небольшую голодовку. Облизавшись, помчался дальше, но тут его ноздри уловили подозрительный запах. Он остановился, увидел человека, который тоже смотрел на него, разинув от удивления рот. Барсук повернулся и в несколько прыжков достиг зарослей, юркнул в кусты, как мышь в нору.

Лес томился в волнах послеполуденного зноя. Духота, как и вчера, навалилась на грудь, сдавила виски. Каждый шаг давался с трудом, надо было идти, преодолевая тягучую сонливость. Корни лопуха ничуть не утолили жажду, пить хотелось, как и прежде. Мальчишка внушал себе, что жажда — это паника, царящая в организме, когда нечего пить. А панику надо подавлять сознанием: встретится вода — напьюсь, не встретится — потерплю. Надо терпеть, ничего другого не остается.

Юрка стал терпеливо сносить тяготы своего нынешнего положения. «Подумаешь, жажда! Это пустыня могла бы превратить меня в тараньку, а лес — не пустыня».

Он шел и шел, не сознавая даже, что его движения стали автоматическими. Многие чувства уснули, будто кто-то их выключил. В один из моментов, когда, благодаря непонятному внутреннему импульсу, мысль прояснилась, он подумал, что напоминает сейчас покинутую космонавтами космическую станцию, переведенную на автоматический режим. Единственное, что отражалось теперь в его сознании, были медленно уплывающие назад деревья. Казалось, все они куда-то неторопливо шествовали, но вот увидели понуро бредущего мальчишку и решили остановиться, чтобы пропустить его вперед; мол, нам торопиться некуда, наше дело лесное, уступим ему дорогу...