Продай свой текст - [8]

– редакторский или издательский институт, во все времена являющийся неосвещенным коридором для авторов (до сих пор нет четкого ответа, читается ли самотек) с возможностью измерения читательского интереса к тому или иному виду аннотаций (в широком смысле), еще больше сдавливает автора. Пространство, где контент популярного паблика может быть перекроен в книжное волокно, а затем продан подписчикам данного паблика, заставляет автора не только быть собственно автором, но принуждает делать из себя персонажа. Только при наличии своего канала сбыта открывается возможность говорить собственным голосом без редакторского или издательского вмешательства в интонацию, но при этом сам этот канал сбыта существующий в параллели и конкуренции с каналами сбыта других гипотетических авторов, также требует подстройки к ожиданиям конкретных читательских ожиданий.

Есть общая магистральная стратегия, как именно (и для чего) читается бестселлер. Его атрибутивная функция – участвовать в застольной беседе, однажды быть экранизированным и быть проданным повторно в кинообложке. В то же время существуют альтернативные стратегии письма (те, что отказывают себе в возможности однажды стать бестселлером) и иные стратегии чтения.[3] Как уже говорилось, поэзии всегда удается максимально приблизиться к духу времени и выразить его. Когда бестселлер по своей природе универсален (говорит ни с кем и одновременно с каждым, при этом не задевая навылет), поэзия со своим желанием приблизиться к воспроизведению хода вещей, в том числе записывая в свой арсенал все новые и новые инструменты работы с реальностью, максимально далека от бестселлера. В противовес его безопасности, монументальному спокойствию (например, игрушечное садо-мазо, которое, конечно, совсем не садо-мазо, в «Пятидесяти оттенках серого»), поэзия или экспериментальная проза (с размытыми границами, нарративом, сбитым субъектом, плавающим повествованием, etc. – главной общностью этих текстов будет являться исключительно поиск сугубо авторской идентичности и индивидуальной речи) так или иначе будет работать с зоной частного аффекта: отказываясь следовать указанию рынка и/или традиции, такие тексты обращаются к потребностям к высказыванию самого автора или очень конкретной аудитории. Наиболее интересным в этом поиске (для меня) можно назвать русское феминистское письмо,[4] в прямом смысле противопоставленное рыночной идее поиска бестселлера не только потому, что бестселлер в подавляющем большинстве случаев обслуживает патриархат (в русском разливе – прямой сексизм, а иногда и пропаганду насилия над женщинами), но и потому, что его концепция жесткого иерархирования авторов (продавать А, как удачное Б, обрезая авторскую интонацию А в угоду рынка) является воплощением патриархата. Другим примером служит отражение военного конфликта на востоке Украины,[5] – очевидно, ни один массовый продукт не может позволить себе никакого серьезного (а тем более честного) разговора об этом. Еще раз – наиболее простым языком – рынок требует текстов исключительно для существования рынка, тогда как литература (в синонимическом ряде с прогрессом) требует текстов как заключения рефлексии на вызовы современности: автор порождает текст, потому что имеет потребность создавать тот текст, который пригоден исключительно ему самому как инструмент работы с реальностью; этот текст может содержать в себе любые необходимые для этой работы запчасти, любую внутреннюю темпоральность, и оправданность его существования – исключительно в праве человека на рассказ своей частной истории, в том числе исключительно частным языком.[6]

Рынок требует текстов исключительно для существования рынка, тогда как литература (в синонимическом ряде с прогрессом) требует текстов как заключения рефлексии на вызовы современности: автор порождает текст, потому что имеет потребность создавать тот текст, который пригоден исключительно ему самому как инструмент работы с реальностью; этот текст может содержать в себе любые необходимые для этой работы запчасти, любую внутреннюю темпоральность, и оправданность его существования – исключительно в праве человека на рассказ своей частной истории, в том числе исключительно частным языком.

4. Контекст

Ни один из текстов не существует вне (политического/временно́го/среды) контекста, который его порождает. Кажется, именно к этому должен отсылать совет «много писать и много читать», потому что при кажущейся доступности языковой работы (в сравнении с работой актера, режиссера или художника) она оказывается невозможна в читательском вакууме. Едва ли хоть один бестселлер написан без поглощения всех остальных бестселлеров и абсорбации их рыночного потенциала, и ни один литературный факт не производит себя вне других существующих литературных фактов. Одни из важных политических вопросов любому автору – не что он пишет, а что он читает (потому что пишет он, вероятно, именно то же самое) и почему он читает именно это? В узком пространстве литературных институций в России мне остается только составить субъективный список изданий, ознакомление с которыми желательно для тех, кто ощущает себя несколько ограниченным рыночным запросом (а со списком бестселлеров и листингом трендов, очевидно, ни у кого не возникнет трудности). На отчетный период (в сужающемся культурном пространстве любое изменение непредсказуемо/внезапно, но печально ожидаемо) представляю этот список не в алфавитном порядке и не в порядке значимости, а произвольно: журналы «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Зеркало», «Носорог», «Иностранная литература», «Волга» и «Митин журнал», альманах «Транслит», а также Colta.ru и Textonly.ru.