Продавщица - [3]

Смотря по сезону, во время поездки домой Мирабель предлагается золотистое вечернее солнце лета или ранний сумрак и галогенные фонари зимы (по Тихоокеанскому Стандартному Времени). Она двигается по траверзу бульвара Беверли, хамелеонствующей улицы, где на одном конце элегантные мебельные магазины и рестораны, а на другом — вьетнамские лавчонки, торгующие таинственными расфасованными кореньями. Спустя пятнадцать миль, будто сыграв в «монополию» шиворот-навыворот, улица резко теряет в ценах на недвижимость и кончается у двухэтажного дома Мирабель в Силверлейке, богемном районе, который мог бы считаться опасным, да никак не получается. В иные вечера — если подгадать со временем, — когда она взбирается по уличной лестнице к своей квартире, ей выпадает увидеть самый красивый вид в Лос-Анджелесе: тихоокеанский закат клубится над половодьем огней, простирающимся от ее порога до моря. Затем она входит внутрь — а окна с видом по непонятной причине в квартире не имеется, — и угасающее солнце окончательно погружает все в черноту, превращая оконные стекла в зеркала.

У Мирабель живут две кошки — одна нормальная, а вторая, киска-затворница, живет за диваном и появляется оттуда редко. Очень редко. Раз в год. От этого у Мирабель возникает ощущение, что у нее в квартире поселился таинственный незнакомец, которого она не видит, но он оставляет свидетельства своего существования, ненавязчиво перемещая мелкие круглые предметы из комнаты в комнату. Это описание с легкостью можно применить и к немногим подругам Мирабель, которые тоже оставляют свидетельства своего существования в виде пропущенных сообщений на автоответчике и редких междусобойчиков, и тоже — редко появляются на глаза. Это потому, что они считают Мирабель пятым колесом, и поскольку у них не получается ее пристроить, вечерами она, как правило, сидит дома одна. Она понимает, что ей нужны новые друзья, но их нелегко завести тому, кто застенчив от природы.

Отсутствующих друзей Мирабель заменяют книги и телевизионные детективы, вроде тех, что показывают по Общественному каналу. Книги же — главным образом, романы XIX века, где женщины оказываются либо отравительницами, либо жертвами отравления. Читает она ли книги не как романтическая натура, глотая страницу за страницей в уединении своей комнаты, ничуть не бывало. Она как раз-таки человек развитой, ироничный. Ее умиляет мрачность этого старинного чтива, именно как китч, но в глубине души она понимает, что ей отчасти сродни вся эта мгла.

А помимо того, Мирабель умеет рисовать. Продукция ее малочисленна и малоформатна. Всего несколько рисунков, четыре на пять дюймов, в год — к тому же проникнутых леденящим духом читаемых ею ужасов. Она плотно заштриховывает бумагу черным восковым карандашом, покрывая все, кроме образа, который хочет представить, и кажется, что этот образ всплывает из тьмы. Ее последний мотив: скорчившийся мальчик из Помпеи, впечатанный в лаву. Рука у нее твердая, натренированная за те годы, что Мирабель провела в колледже Калифорнии, получая степень магистра изящных искусств и накапливая долг в тридцать девять тысяч долларов по студенческим займам. Магистерская степень превращает ее в ходячую аномалию среди «нимановских» парфюмерных и обувных девушек, чьи наивысшие достижения сводятся к тому, что они были умничками в старших классах. Изредка — но достаточно часто, чтобы собрать небольшую коллекцию собственных работ, — Мирабель достает уголь опускает лампу пониже, поближе к твердой поверхности кухонного стола, и принимается рисовать. Затем рисунок покрывается фиксажем и отправляется в профессиональный «портфолио». Эти вечера за рисованием истощают ее силы, ведь требуется сконцентрировать всю свою энергию, и в такие вечера она кое-как добирается до постели и проваливается в глубокий сон.

Обычные вечера проходят привычно попросту — за умащением тела лосьоном под разговоры с видимой киской, прерываемые восклицаниями, обращенными к предполагаемой кошке за диваном. Окажись рядом безгласный наблюдатель. Мирабель показалась бы ему счастливой девушкой, которая прихорашивается перед вылазкой в город. Но в действительности все эти занятия — лишь физические проявления ее неподвижности.

Сегодня, завершая вечер, Мирабель вслух желает спокойной ночи обеим кошкам и закрывает глаза. Рука щелкает выключателем лампы, и голова наполняется призраками. Теперь ее ум может витать среди любых пейзажей по своей прихоти, и начинается еженощный ритуал грез наяву. Вот она стоит у кромки тропической лагуны. Сзади к ней подходит мужчина, обвивает ее руками и, уткнувшись лицом в ее шею, шепчет: «Не двигайся». От этого образа первая молекула влаги выделяется у нее внизу живота, и, заложив ладонь между ног, девушка засыпает.

Утро, сухой корм, выложенный накануне в корытце, исчез — еще одно проявление фантомной кошки. Мирабель, с заспанными глазами, все еще в полудреме, готовит завтрак и принимает свой «серзон».

«Серзон» — это божий дар, который освобождает ее от обездвиживающей депрессии, той, что в противном случае окутала бы ее и просочилась в тело, как ядовитый туман. Препарат отгоняет депрессию — впрочем, та всегда маячит где-то неподалеку. Вдобавок это уже третий осветлитель настроения, который Мирабель испробовала за энное количество лет. Первые два действовали, и действовали отлично какое-то время, а потом вдруг разлюбили ее. Всегда приходится нелегко, покуда новый препарат — а на первых порах его следует смешивать с прежним — не укоренится в мозгу и не пустит в ход свою таинственную химию.