Проданные годы [Роман в новеллах] - [87]

— Очень ругает меня невестка?

— Не очень…

Старуха дернула пальцами нижнюю губу, помолчала.

— Ну, а все же ругает?

— Не очень.

— Говори, уж, говори, чего там «очень, не очень», как козел на льду, — вмешалась Салямуте. — Не наш ли Павилёкас нанимал тебя, не нашим ли хлебушком ты кормился?

— А может, и не ругает? — усомнилась старуха.

— Слушай его больше, мамаша! — крикнула Салямуте. — Заткнула ему глотку сычугом, он и молчит. Ишь не будет ругать эта кикимора, эта замухрышка, чертова лодыжка, как же, дождешься! И тебя и меня ругает так, что небу жарко. Все на свете прокляла бы, если бы могла.

— Мамашу не ругает, — поправил я Салямуте.

Салямуте того только и надо. Обрадовалась, словно я сделал ей что-нибудь приятное. Подбежала ко мне, положила руку на плечо.

— Не ругает? — спросила тонким голоском.

— Не ругает.

— Так и не ругает мамашу? — не могла она нарадоваться.

— Не ругает…

— Слава богу, счастье-то какое! — радовалась она, все сильнее нажимая мне на плечо. — Говоришь, мамашу не ругает?

— Нет…

Вдруг она так сжала мне плечо, что я чуть не охнул.

— А меня? — спрашивала она все более тонким голоском. — А меня?

— Не ругает…

— Ах, батюшки, батюшки, и меня не ругает? Так-таки ничего и не говорит? — сжимала она мне плечо, словно железными клещами.

— Нет, одно только говорит: жених ее бросил, вот она и бесится.

Салямуте взвизгнула, выскочила в дверь. И тотчас в сенях раздался звериный вопль Дамуле, визг Салямуте, топот и шум. Что-то кричал Юозёкас, гудел спокойный голос Казимераса. Старуха не вытерпела, сама выбежала в сени. Вскоре привела оттуда за руку Салямуте, стала уговаривать, успокаивать. Та рвалась назад, кричала:

— Пускай она расскажет, как Юозёкаса за ширинку тащила! Пускай расскажет пастушонку, как во время майского молебствия… Пусти, мамаша! Пусти, говорю, я ей патлы вырву, кикиморе!..

Старуха усадила ее за стол, сама присела рядом, не выпуская руку дочери.

— Рехнулась ты, ошалела? И с кем схватилась? С этой гольтепой, с рохлей этой! Постыдилась бы, доченька…

— Рохля, рохля, а вот скрутила Юозёкаса, полдома у нас отняла! — кричала Салямуте. — Я ей покажу «жених бросил»!

Из сеней тоже слышались крики, плач Дамуле. Хлопали двери избы, кто-то грохнул на земляной пол что-то тяжелое. Потом все успокоилось, утихло. В горницу вошел Казимерас.

— Непутевые вы все, — сказал беззлобно. — Где это ваш Соломон? Иди сюда, молокосос, — схватил он меня.

Повел в сад, посадил на развалившуюся изгородь, а сам стоит передо мной, спокойный и сердитый. «Ну, снимет сейчас ремень, задаст лупцовку», — подумал я. Но он не снимал, а сел рядом, помолчал.

— Слушай ты, человек божий, — заговорил он ласково, — есть у тебя в голове сколько-нибудь ума? А может, ты шалый, а не дурак? Что же ты вытворяешь?

— А что?

— Я тебя спрашиваю: какой черт тянет тебя за язык? Зачем ты пересказываешь все бабам?

— Да они выспрашивают…

— Вот те на, — плюнул он сердито. — Выспрашивают! Мало ли кто тебя о чем спросит! Ты подумай сам, ведь не маленький: кто ты такой? У тебя поместье есть или фольварк? Или полный мешок золота? Есть?

— Кто это мне даст…

— Ты не смейся, а подумай: как же, ты, пастушонок, батрак, последний голодранец, режешь людям правду в глаза! Ты и хлеба не можешь отрезать своей рукой, сермяга на тебе и та не твоя… Надоела тебе голова на плечах?

Я промолчал, хотя еще не понял, что я сделал плохого. Замолк и Казимерас, лишь пожимал плечами.

— Который тебе год?

Я сказал. Он опять помолчал.

— Мне-то что, как знаешь. Добра тебе желаю, вот и говорю. Ты молчи, тебе молчать надо в нашем доме, понял? Спрашивают, не спрашивают — не твое дело, ничего ты не слыхал, ничего ты не видал, ничего ты не знаешь. Отпас свое, поел на ларе — молчи. Прожил день, проспал ночь — опять молчи. — Он помолчал и продолжал дальше — тихо, словно говорил сам с собой — Салямуте с Дамуле скорее всего решили выжить тебя из дома. Лето идет к концу, зачем ты им нужен? Хлеб переводить? А ты еще лезешь со своим глупым языком: гыр-гыр-гыр — где надо и где не надо! Ты помолчи. Ты не смотри, что они грызутся, ты смотри, чтобы вихры твои уцелели! Не будешь смотреть — и до конца года не продержишься. И куда денешься? Еще и плату зажилят.

— Как зажилят? У меня уговор.

Казимерас невесело улыбнулся, покачал головой.

— Так не забудь, что я сказал, — проговорил тихо. — Пригодится тебе доброе слово, если запомнишь. Молчи — и все, и не твое дело. — Он повернулся уходить, но опять остановился. — Взял бы я тебя к себе, — сказал. — Нравишься ты мне, хоть и недоделанный какой-то. Но куда мне девать тебя, когда и своя голова по ветру мотается. Сам видишь. Кончай уж год у этих ведьм, а там, бог даст, видно будет…

И ушел.

На другой же день я увидел: правду говорил Казимерас. Пришел я в урочное время на половину Юозёкасов завтракать, а там стол пустой, хлеб завернут в полотенце, лежит в переднем углу, Дамуле хлопочет у плиты, Юозёкас топчется по избе. Оба молчат. Молчу и я у порога. Дамуле слила помои в ведро, понесла его на двор, проходя мимо, оттолкнула меня, вышла. А Юозёкас все топчется: не то собирается уходить, не то прилечь отдохнуть. Опять вернулась Дамуле, опять оттолкнула меня. И опять оба молчат.