Проданные годы [Роман в новеллах] - [57]

— Ну, Ализ, палец себе не порежь. Нож в руке держи, разум в голове держи. Так будет хорошо. Строгай и для себя, и Индришюсу что-либо выстрогай. Не будешь строгать — опять отберет у тебя нож, Ализ.

— Я ему гроб выстрогаю!

— Если не будешь строгать, нож отберет, Ализ, — горько улыбнулся Мендель.

Взяв вожжи, Мендель стегнул клячу кнутом. Та и ушами не повела — как стояла, так и продолжала стоять.

— Нио, нио!.. — кричал Мендель, хлеща животину кнутом. — Нио, тебе говорят! И чтоб его черт, такого коня! Останавливаешь — не остановится, когда опять трогаешь — не трогается. Нио!..

Мендель слез с телеги, подтолкнул плечом оглоблю. Кляча зашевелилась, словно проснувшись, и стала тереть коленями передних ног, но все не трогалась с места.

— Нио, нио!.. — кричал Мендель, вскакивая в телегу и явно опасаясь, что сивка остановится. — Нио!..

Уже далеко в лес утащился он по дороге, уж и совсем пропал из глаз на повороте, а по полям еще разносился его голос:

— Нио, нио!..

Вскоре в ольшанике уже пылал веселый костер. Обступили мы Ализаса. Глаз нельзя было оторвать от ножа. И нельзя было выпустить его из рук, не согнув еще раз и опять не отогнув, все слушал бы, как туго ложится лезвие на место: щелк-щелк. А сын Алешюнаса, парнишка ростом почти с Ализаса, всегда с презрительно сморщенным носом, не утерпел:

— Так ты, может, Менделево дитё, что он тебе дал? Жидовский дитё ты, может, а?

Ализас выпрямился. Золотистые веснушки резко выступили на его побледневшем лице. Шагнул он вперед, тихо спросил:

— Чье я дитё?

И опять тишина. У Алешюнаса глаза забегали, как испуганные мышата.

— Тогда молчи, — сказал Ализас так же тихо, как и спросил.

И начал натачивать нож.

Наточил он нож так, что им можно было перерезать в воздухе падающий волос. Привязал его новой веревочкой к петлице пиджака и больше уж никому не давал в руки.

И опять бежали дни. На буграх, на солнечных косогорах, в ложбинах речки Вирвинты все гуще пробивалась травка, даже подорожник распустил запоздалые упругие листочки, на холме показались ростки золототысячника, раскрывал пахучие цветы чабрец. Стадо с каждым днем успокаивалось: остановится на горке и топчется на месте, как ни посмотришь — все ладно и ладно, не надо подходить, и зеленя далеко. Поэтому мы разводили костры, прыгали через огонь, делали ивовые свирели. И всё гадали: кого наймут к нам в старшие пастухи? Может, шестипалого Минкуса, может, долгоносого Пранулиса, а может, опять Сялёниса, окрещенного подпасками «Лишаем» — за его малый рост и чрезвычайно красный нос.

— Если Лишая — ой-ой! — горевали те, кто пас с ним в прошлом году. — Ошалеть с ним можно.

И рассказали, как за каждый пустяк Лишай лупил мальчишек кнутом, как он ежедневно, отпустив их на завтрак, шел в местечко «голосовать». Власть уж третий год, как была выбрана, а он ходил и ходил «голосовать», пока мужики не застали его без портков у бобылки, развеселой вдовы, — местечковой самогонщицы. Из-за этого потом нельзя было при Лишае упоминать о портках — живо отделает кнутом по мягкому месту…

Ализас сидел поодаль, что-то вырезывал ножом, который ему подарил Мендель, и усмехался, слушая разговоры подпасков.

— Лишая наймут, — сказал он уверенно.

— Не ври.

— Лишая наймут.

— Сам ты — лишай. Откуда знаешь?

— Увидите.

— Чтоб ты сдох со своим Лишаем. С этим лохмотником беспорточным, с раскорякой, сквернавцем этим! Опять на нашу шею? Кто тебе сказал?

— Увидите, — спокойно промолвил Ализас, не переставая вырезывать по свилеватому[26], толстому яблоневому суку. И пояснил: — Лишай дешевый, сколько ни дадут — за столько и идет. И возьмут Лишая, увидите.

Пастушата замолчали, а Ализас вырезывал дальше.

Теперь он вырезывал целыми днями. На руках, даже между пальцами, набил черные корявые мозоли, которые постоянно трескались и кровоточили. Зато вылез из-под ножа на свилеватом яблоневом суку чертенок: рогатый такой, ощерился, копытами и хвостом обвился вокруг палки. А рядом извивается змей с тонким высунутым язычком, словно ищет чего-то. Но еще чуднее была женщина, которую Ализас вырезал на самом верху палки: с длинной шеей, без рук, с далеко выставленной грудью, похожей на короб. Ну, а уж рукоять была не рукоять, а голова вылезшего из преисподней вельзевула с кабаньими клыками, с козлиными рогами, с горящими глазами и с ушами какого-то непонятного зверя. И так все отделал Ализас, так выгладил и вылощил, что палка выскальзывала из рук, как живая, а змей, безрукая женщина и чертенок со своим отцом-вельзевулом, казалось, вот-вот зашевелятся, прыснут горящей смолой и примутся скакать по полю.

Взял Алешюнас эту палку, повертел в руках, ухмыльнулся и швырнул:

— Эка невидаль. Разве такие черти бывают?

— А какие? — полюбопытствовал Ализас.

— Не такие…

Теперь ухмыльнулся Ализас, подмигнув мне, предложил:

— А ты вырежь, покажи.

— И покажу.

Ребятишки кругом загалдели. Аквиля громко засмеялась. Никто не верил Алешюнасу.

— И покажу! Покажу!.. — кричал он, чуть не плача.

У него тоже был нож, еще получше, чем у Ализаса: с белым черенком из рыбьей кости, с тремя лезвиями, а сталь такая, что притягивала довольно крупные гвозди. Кажется, возьмешь этот нож в руки, и тут же из-под его лезвий покажутся истинные чудеса. Но чудеса не показывались, хотя Алешюнас вырезывал рьяно, шмыгая носом, косясь на всех, никого к себе не подпуская. Дерево раскалывалось под его ножом, трескалось, где не надо, размочаливалось, и палка получилась какая-то корявая, а уж черта вырезал — как ни вглядывайся, и не узнаешь. Ализас, тот уж куда-то запрятал свою палку и позабыл про нее. Вырезывал он теперь мундштук. Мундштук был как мундштук: короткий, со сквозным стволом и широким дулом для цигарки. Но чем дальше вырезывал Ализас, тем явственней можно было видеть бегущего куцехвостого зайца, а за зайцем гналась собака с разинутой пастью, а кругом еще были низкие елочки и разные кусты. И все было так похоже сделано, что сын Алешюнаса пригрозил: