Проданные годы [Роман в новеллах] - [4]
Кричит, орет бобыль. А потом накинет на плечи ветхую сермягу и идет… к Тяконису.
Вот какой человек был Тяконис, явившийся к нам, когда у нас кончилась картошка. Мать вскочила, обмахнула подолом скамеечку, пододвинула — сесть. Он и сел, конечно, и опять жевал свою всегдашнюю ржаную соломинку с вымолоченным колосом, и опять молчал. Как всегда. Мать стояла возле прялки, не смея ни сесть, ни шевельнуться. Отец старался не глядеть в сторону Тякониса, только не очень это ему удавалось: не глядит, не глядит, а там и обернется…
— Слыхал я, туговато у тебя с хлебушком, — наконец заговорил добряк Тяконис. — И картошка кончилась.
— Кто это сказал? — отозвался отец. — Не сорока ли на заборе прострекотала?
— Должна кончиться. Полмешка всего и было-то.
— Так что из того?
— Ребят жалко, — ответил размякшим голосом Тяконис и махнул рукой в нашу сторону. — Ребят, говорю, жалко. Погляди сам, под глазами синяки, слабосильными вырастут, кривоногими… И куда же ты, паря, подашься с такими-то?
— Мои ребята, мне и подаваться!
— Тебе подаваться, тебе… Куда-нибудь нужно подаваться, — согласился Тяконис. — А пока подашься, у меня вон лен остался нетрепаный… Так, связки две. Чего ему лежать? Пришел бы ты, сосед, отрепал бы. Все равно сидишь без дела. А я покормлю, все один рот долой. И покормлю, и вечером в карман краюху положу. А?
— Отец, — зашевелилась мать, — бери трепалку…
— Молчи! — крикнул отец. — Весь век на него за одни харчи работаю, довольно! В прошлом году обещал два четверика картошки посадить, а что, посадил? Где моя картошка? — повернулся он к Тяконису. — Ребятишкам за то, что пасли гусей, обещал полпуда ржи прикинуть, а где эта рожь? Ничего не отдано!
Тяконис перестал жевать колосок, поглядел на отца.
— А я вот в Камаяй на базар собираюсь, — сказал он тихо. — В Камаяй лен хорошо берут. Вот, думаю, и эти две связки прихвачу. Очень уж деньги нужны. Ну, когда же вашу милость ждать?
Отец сердито отвернулся. Тяконис встал, повернул к двери, но вдруг чего-то остановился, ударил своим могучим кулаком по стене избенки. Стена задрожала. С потолка посыпалась почерневшая кострика. Избушка построена еще прадедом Тякониса, вся изъедена жучком, так что сердцевина бревен отрухлявела, стены так перекосились, что, если бы не ясеневые скрепы, которыми Тяконис по своей безмерной доброте сердечной связал их, давно бы разъехались — и конец. Прямо глупо колотить так по ним. Видно, понял и сам Тяконис, что неладно сделал. Хлопнул ладонью по бревну одни раз, хлопнул другой, так же как похлопывал свою лошадь или корову, а потом заговорил голосом, полным глубочайшего сочувствия:
— Не дай бог в такой избе жить. Того гляди, завалится посреди ночи, детишек задавит. Может, поищете себе другой угол…
Мать схватилась за сердце. Отец постоял-постоял, а потом выдохнул скопившийся в груди воздух и глухо уронил:
— На этот раз еще приду.
Мать сама сняла ему с подволоки[5] трепалку, и на другое утро, чуть занялась зорька, он пошел в овин Тякониса. Целый день его не было дома. Только время от времени, когда ветер дул с той стороны, мы слышали однообразное хлопанье трепалки.
Вечером отец вернулся сытый, только усталый и злой. Сидя за столом, он обравнивал ножом оббившиеся ребра трепалки и кричал на нас:
— Не лезьте под руку, чтоб вас…
— Отец… — отозвалась мать.
— Ну что, «отец, отец»?.. Помахай-ка целый день трепалкой — иное запоешь! Пес бы их унес, не могли дать льну хорошенько отлежаться! Бьешь-бьешь, все плечо изломаешь, а перевернешь мочку — кострики полно, как гнид!
Вдруг обернулся ко мне и посмотрел в глаза долгим взглядом. И не было в этом взгляде ни злобы, ни пренебрежения, которые я так часто видел в его глазах. Тихо спросил:
— Знаешь, который тебе год?
— Девятый пошел, — ответил я. — А что?
— Ничего.
Потом, помолчав, он сказал:
— Ты бы пораньше ложился, отдыхал. Тебе много здоровья потребуется. Чужой кожух плохо греет, и хлеб ихний колом в горле стоит. С полынью их хлеб, вот что я скажу. А другого нет… — Помолчал и добавил: — Нет.
Впервые отец заговорил так со мною. Видно, потому в избе стало совсем тихо. Даже мать остановила прялку. Сестра с Лявукасом залезли за печь и глядели оттуда на меня, как напуганные зверушки.
— Идите дрыхнуть! — вдруг вспылил отец. — Какого еще вам черта?
Мы улеглись. Отец, как всегда, лег на кровать, а мы с Лявукасом — в изножье, уткнув ноги отцу под мышки. Так лежать очень хорошо: и одной кровати на троих хватает, и ногам тепло. Конечно, было бы во сто раз лучше, если бы здесь лежала мама. Ее ноги всегда так приятно греют, что иной раз и не разберешь, где твоя нога, а где мамина. Опять же, когда ночью становится отчего-нибудь не по себе, приснится ведьма из сказок Алаушаса или Тяконис, можно отыскать под одеялом руку матери и дотронуться до нее. Мать, конечно, не просыпается от этого, только пошевелит пальцами, и как пошевелит, то опять все хорошо, можно спать хоть до утра. А отцовы ноги совсем не то: прижимайся к ним не прижимайся, все равно видно, что это отцова нога, а не твоя. Но мать не ложится. Она все сидит за прялкой и нажимает подножку. И каждый день так, и сегодня так. Мы заснули, не дождавшись ее.
