Проданные годы [Роман в новеллах] - [24]

— У хозяев выпросил, — он весело рассмеялся. — Поешь и дуй к стаду. Меня работа ждет, есть мне когда с вами, растяпами, нянчиться.

Я навалился на еду.

Рано утром, чуть только заалело на востоке небо, Пятрас ткнул меня в бок и весело крикнул:

— Вставай! Уборка!

— Какая уборка? — пробормотал я, замирая от сладости утреннего сна. — Еще ночь… темно…

— Сейчас я тебе посвечу! — дернул он меня за плечи.

Оперся я обеими руками на постель, чтобы не упасть.

В чулане было почти темно. Измятая постель пахла потом, накопившимся за ночь теплом. Глянул на подушку: каждая складка ее посконной наволочки, каждое вылезшее перо неудержимо влекли к себе сказочной нежностью. И вот она, сама подушка, зашевелилась, приподнялась и прижалась к моей щеке…

— Опять лег! Может, упрашивать тебя надо?

— Сейчас, сейчас… — промычал я, глубже зарываясь в подушку. — Я только чуть-чуть… я сейчас…

Пятрас стянул одеяло, столкнул меня с кровати, и на полу я уже совсем проснулся. Вышли мы на двор. Пятрас схватил колодезный оцеп, опустил ведро на самое дно и достал воды, такой студеной, что дрожь пробирала при одном взгляде на нее. Выплеснул в корыто, зачерпнул еще и еще, снял с себя рубаху.

— Ну, чего стоишь как побитый? Стаскивай рубаху, иди сюда!

Сам он живо нагнулся над корытом и, отфыркиваясь, умылся, поливая себе плечи, спину, далеко разбрызгивая капли. Я смотрел вытаращив глаза. Раньше, бывало, если я и умывался, то лишь около полудня, когда вода в пруду нагревалась по-летнему. Но и тогда водил только пальцами вокруг носа, чтобы вода, сохрани бог, не попала куда не надо. И к чему умываться, когда так часто идет дождь и обмывает не только лицо, но и все прочее. А умываться так, в корыте, когда солнце еще за лесом, а от остывшей за ночь земли тянет холодом, как от церковного пола… Неслыханное дело! От одной только мысли о таком купании я дал стречка.

Пятрас сцапал меня уже за воротами. Стащил рубаху и без разговоров пригнул к корыту. Одной рукой держал, другой поливал мне спину и тер ладонью. Холод точно кнутом стегал по телу, — и ни убежать от него, ни вывернуться.

— Помираю! — заорал я что было мочи. — Иисусе, Мария, пусти!

— Никакая Мария тебе не поможет! — хохотал Пятрас. — Я тебя, размазню, выпрямлю, не будешь у меня ходить скрючившись.

Мимо прошел заспанный хозяин.

— Не в кутузке ли научился такому свинству?

— Может, и там. Вашего хлеба в кутузке даром не изводим, хорошему учимся.

Хозяин что-то буркнул, отвернулся. Пятрас крепко обтирался концом грубого полотенца. Другой конец набросил мне на плечо.

— Вытрись и ты, хорошенько оботрись, а то простудишься и будешь хворать. И запомни: каждое утро так будет.

Улыбнулся и добавил:

— Для глаз очень здорово.

Но здорово было не только для глаз. После этого невиданного купанья я мигом разогрелся в своей посконной рубахе, ноги и руки стали легкими, словно пружинили, и весь я чувствовал себя так славно, что запел, выгоняя скотину.

Нет, Пятрас был все-таки не такой, как Йонас, и не такой, как остальные. Многое он делал прямо наоборот, не понять его даже. Работал будто совсем не спеша, ходил медленно, вразвалку, но всегда приходил на место раньше других, и всякое дело так и горело в его руках. Возьмутся, бывало, с хозяином косы отбивать. Хозяин тюкает-тюкает молотком, высунув язык, не глядя по сторонам, а Пятрас давно уж отбил и, посвистывая, пробует лезвие ногтем большого пальца.

— Ты бы и мою отбил, — бормочет хозяин.

— Не было уговора.

Вышли хлеба косить. Пятрас помахивал косой, словно перышком, и шел далеко впереди всех, ровным рядом валя хрусткую, душистую рожь. А хозяин шел вприскочку позади. Его прокос почти наполовину уже Пятрасова, и тот растрепан, рожь ложится как попало — тут и полные бодяка комли, тут и колосья. Пятрас уж кончил прокос, стоит в конце гона, а хозяин лишь до половины добрел… Но Пятрас не спешит начать новый, медлит с косой на плече, «считает ворон». Хозяин долго кряхтит, хмурится, тяжело дышит разинутым ртом, даже пота не отирает, а все не доберется до конца.

— Мог бы и другой прокос пройти, — не утерпел он. — Руки не отвалятся…

— А ты мне другое жалованье будешь платить?

И так всегда.

Потом уж хозяин редко заговаривал с Пятрасом. Проронит слово-другое, покажет, где нынче косить или копнить, и идет дальше. Зато Пятрас начал заговаривать с ним чаще и чаще. Да как заговорил! Однажды в самую уборку яровых пришел он на обед. Вспотевший, нетерпеливый. Сел в чулане за стол, похлебал вместе с нами, как водится, чуть забеленных щей, заправленных ржаной мукой. Хлебал и молчал. Только когда Она хотела налить кислого молока, он поднял руку:

— Погоди.

Взял в руки горшок, повернул к окну. В горшке была желто-зеленая сыворотка, плавали комочки заплесневелого, скисшего и перекисшего молока, а среди них колыхались две утонувшие мухи.

— Неси обратно!

Она развела руками:

— К обеду дали…

— Тебе говорю, неси! — зыкнул Пятрас. — Свиней своих лучше кормят. И еще в самую страду! Отнеси и скажи: работники не едят такого пойла.

Растерянная Она вынесла, но вскоре вернулась обратно, с тем же самым горшком в руках.

— Хозяин говорит…

— Что говорит?