Прочитанные следы - [29]
Как только на море началось волнение, мичман Куликов пошел в рубку. Команда катера состояла из молодых матросов, и только он один из всех знал вдоль и поперек этот капризный, своенравный морской участок. Если разыгралась непогода — гляди в оба! Волны вспененной воды нередко перекатывались через палубу, и тогда мичман фыркал и поглаживал седые опущенные усы, будто всем своим видом говорил: «Шуми, шуми, мы и не такое видывали!»
Если говорить правду, службу на катере «Л-19» Антон Антонович считал «отпускной». Так, напоследок уважили старика перед списанием на берег. Стар, мол, глаза и руки не те… Но эти мысли он таил про себя, службу нес исправно, командиром был требовательным и строгим. Молодые матросы любили его и немного побаивались. Авторитет Куликова был непререкаем.
Ветер усиливался и проносился над катером с шумом и присвистом.
— Никак не меньше семи баллов, — прикинул мичман.
Он плотнее запахнул реглан и натянул на фуражку капюшон.
— Справа на воде свет! — раздался зычный голос старшего матроса.
Вдали справа виднелся огонек. Он то взлетал вверх, то опускался к самой воде и даже исчезал в ней. Казалось, что огонек плывет по морю и барахтается в волнах, швыряющих его во все стороны.
За долгие годы службы во флоте Куликов выработал в себе одно очень важное качество: экономить время и действовать решительно. Сейчас некогда было раздумывать, откуда взялся здесь этот огонек.
— Право на борт! — громко крикнул Куликов, покрывая шум ветра.
— Есть право на борт. — послышался ответ рулевого, который тут же доложил: — Руль право на борту.
— Полный вперед! Так держать!
Послушный команде катер «Л-19» на мгновение замер, потом вздрогнул всем корпусом, так, что заскрипела стальная обшивка, и сделал резкий, крутой разворот. Вспененная вода перехлестнула через борт и окатила палубу. Затем, будто рысак, почуявший посыл, катер полным ходом понесся навстречу чуть заметно трепетавшему огоньку.
Небольшая рыбачья лодка беспомощно барахталась на волнах. Крутобортая, крепко сколоченная, она казалась игрушкой, затерявшейся среди разгулявшегося моря. Лодка то взлетала на гребень волны, и тогда свет от герметически закрытого фонаря, прикрепленного к корме, повисал высоко в воздухе, то проваливалась вниз, и тогда свет исчезал или превращался в чуть видную блестящую точку на самом уровне воды.
В лодке находился один человек. Он высоко поднимал весла, и они казались крыльями огромной птицы, которая силится и не может взлететь. Несколькими ударами весел человек ставил лодку в наиболее выгодное положение. Стараясь удержаться на одном месте, он подставлял под удары волн то корму лодки, то ее нос.
Каждое движение человека было рассчитано. Держался он спокойно, непогода, видимо, не страшила его. Гребец не пытался приблизиться к берегу. Он знал, что в этих местах, когда море разбушуется, подобная попытка была бы чересчур рискованной.
Через короткое время к лодке подошел катер «Л-19». Луч прожектора полоснул по поверхности моря и вырвал из темноты маленькое суденышко. Мичман Куликов узнал рыбака из поселка Мореходный.
— Ты что здесь делаешь, чертова перечница? — гаркнул он в рупор. — Куда тебя дьявол поволок в такую погоду?
Капитан добавил еще несколько крепких, соленых слов, но порыв ветра унес это приветствие в сторону.
— А я тебя и не просил спасать меня! — крикнул в ответ человек в лодке, чем крепко озадачил Куликова.
— Вот как! — не то удивленно, не то обиженно сказал мичман и снова гаркнул: — Если хочешь тонуть, ищи себе другое место. А у меня не смей баловаться.
Рыбак молчал. Прожектор, осветивший его фигуру, видимо, ослепил его. Он сидел, подняв высоко плечи, опустив голову, крепко зажмурившись. Всем своим видом рыбак напоминал сейчас вымокшую птицу.
В лодке находился Ахмет Курманаев — старожил здешних мест. На всем побережье его знали как большого мастера ночного лова и отличного садовода. Свой улов — кефаль, скумбрию, ставриду — он легко сбывал на базаре, а цветами торговал только дома, в своем саду.
Кефаль, скумбрия и ставрида — рыба ночная. Один-два раза в неделю Курманаев выезжал на лов. За рыбой он отправился и сегодня. Мичман Куликов, перегнувшись через борт, поглядывал на лодку, прыгающую на волнах, и беззлобно бормотал в седые усы:
— Так и есть, за рыбой гоняется, черт. Не сидится ему дома.
На дне лодки лежал самодур[3] с нанизанными на крючки перьями цесарки и сойки.
Заметив снаряжение рыбака, Антон Антонович укоризненно покачал головой и сказал стоявшему рядом с ним матросу:
— Рыбак он опытный, а не учуял климатика[4], соблазнился, пожадничал да сам чуть к рыбам в гости не попал.
Когда лодку прибуксовали к катеру и Курманаев по трапу поднялся на палубу, Куликов дружески похлопал его по плечу.
— Стареешь, Ахмет. Нюх до моря терять стал? Чего тебя сюда понесло? Знаешь ведь, что нельзя. Непорядок! Гляди, взгреют тебя. Доложить ведь придется.
Рыбак молча развел руками.
Это был еще крепкий человек лет под шестьдесят, прокаленный и высушенный солнцем и насквозь пропахший морем и рыбой. Одетый в просторную рыбачью робу, он выглядел широкоплечим и плотным, хотя был узок в плечах и худощав. Темно-коричневое лицо шелушилось от ветра и соли, брови над небольшими, будто провалившимися в орбиты глазами выгорели от солнца и светились на темной коже. Разговорчивостью Курманаев никогда не отличался, а сейчас он вымок, озяб, да и упреки Куликова принимал как вполне заслуженные. Поэтому он ничего не отвечал и только виновато вздыхал.
