Пробуждение - [2]

Никем не замеченные, прошли мы сквозь линию японских дозоров и на рассвете прибыли в Чифу. «Статный», следовавший правее нас, встал у стенки. Мы ошвартовались лагом. Французские матросы таскали со «Статного» на крейсер «Керстен» ящики со знаменами и регалиями. Два тощих смуглолицых французика, в бескозырках с красными помпонами, потащили к себе обитый железом ящик. Отойдя немного, они бросили его на землю и, усевшись на нем, закурили. Матросы улыбались, обнажая белые, как сахар, зубы и о чем-то беззаботно и весело болтали. Вдоль причальной линии стояли чужие корабли. Сновали по причалу чужие матросы. Звучал разноязычный говор. Чужое солнце вставало над чужим морем.

Грустно мне сделалось тогда. Еще грустнее было вспоминать об этом…

«Скорый» неожиданно вздрогнул на крутой волне. Меня отбросило в угол мостика. Я огляделся. Рядом со мной нес рулевую вахту матрос первой статьи Дормидонт Нашиванкин. Вцепившись руками в колесо штурвала, он твердо удерживал миноносец на заданном курсе. Я был многим обязан ему. Это он выводил «Скорый» в минные атаки и уводил умелым маневром от огня японских кораблей. Думается, что он ощущал миноносец как неразрывную часть самого себя. Открытое широкоскулое лицо Нашиванкина было серьезно и сосредоточенно. Серые спокойные глаза смотрели из-под белесых ресниц не мигая, прямо. Из-под надвинутой на лоб бескозырки выбивались белокурые, слегка вьющиеся волосы. Был он прям, высок и малоподвижен. Старый бушлат, побуревший и посеревший от соли и солнца, ладно обтягивал широкие плечи и стройную фигуру рулевого. Всю войну, от начала до конца, он прошел вместе со мной. Я привык называть его по имени. Отношения наши были простые. В свободное от вахты время он приходил ко мне в каюту. Мы говорили обо всем. Дормидонт был со мной откровенен.

— Вот и домой возвращаемся, Дормидонт, — сказал я. Сейчас мне хотелось сказать ему что-нибудь теплое, ласковое.

— А что толку? — пробурчал Нашиванкин в ответ, со скрипом поворачивая колесо штурвала. Потускневший двуглавый орел на медном ободе опрокинулся. — Там все по-старому, — удержав миноносец на курсе, со вздохом закончил он.

— Как «по-старому»?

— А так, ваше благородие. Мужики в деревнях по-прежнему спину гнут. Рабочий люд в городе надрывается за гроши, света божьего не видит.

— Трудно устроить так, чтобы всем хорошо жилось, Дормидонт.

— А нужно. Разве вы ничего не слышали о том, что произошло на Черноморском флоте?

— Слышал.

— Так это же потому и восстали матросы на «Потемкине», чтобы жизнь по-новому устроить. Зря мы с вами сражались. Не стоило…

— Почему?

— Если бы мы и победили японцев, народу бы легче не стало.

— И хуже бы не было.

— Все одно.

Мне сделалось обидно, что он так легко смотрит на неудачный исход войны, которую прошел вместе со мной. Позор поражения я чувствовал остро, словно лично мне нанесенное оскорбление. Но Нашиванкин был дорог мне, как никто другой. Я не представлял себе «Скорый» без него, как не мог вообразить вне корабля себя.

Наш путь лежал через три моря: Восточно-Китайское, Желтое, Японское. Первые двое суток погода благоприятствовала нам. На третий день, когда подходили к Цусимскому проливу, разыгрался шторм. С севера подул холодный шквалистый ветер, гнавший по небу рваные лохмотья туч. Стал сыпать мелкий косой дождь. Навстречу «Скорому», словно диковинные кони, разметав белые гривы, бежали громадные волны. С тяжким гулом били они в корпус миноносца. Гудело железо, тонко вызванивали снасти. «Скорый» содрогался от частых ударов, проваливался, а потом, весь в пене и брызгах, поднимался наверх.

На мостик прибежал хозяин трюмных отсеков Иван Пушкин и доложил, что в трюмы прибывает вода. Я приказал запустить главную циркуляционную помпу. Он, видимо, хотел спросить меня о чем-то и не решался… Пушкин был самый старший из команды миноносца, имел жену и двоих детей. Характер у него — тихий, ровный, неторопливый. Пришел он на корабль робким малограмотным парнем. В том бою, когда подорвался миноносец «Бесшумный», «Скорый» получил подводную пробоину. Пушкин нырнул в ледяную воду, наполнявшую трюм, нашел и заделал пробоину. Вытащили его чуть живого…

Следом за Пушкиным на мостик поднялся минно-артиллерийский содержатель Яков Пойлов, коротконогий, коренастый крепыш с широкой грудью. Походка его была не по росту размашиста. Круглая бритая голова с покатым лбом и широко посаженными недобрыми глазами плотно сидела на короткой загорелой шее. Характером Пойлов — скрытный, угрюмый. Родом он был с Урала. До службы работал на золотых приисках. На войне отличился, получив унтер-офицерское звание и должность минно-артиллерийского содержателя…

Мы проходили Цусимский пролив, где разыгралась беспримерная в истории морских сражений трагедия. Я приказал приспустить кормовой флаг. Пойлов неторопливым движением снял с головы бескозырку и смял ее. Темные от масла пальцы, сжимавшие бескозырку, побелели на сгибах, лицо потемнело. Пушкин стоял тихий и скорбный. Опустив вдоль тела сигнальные флажки, застыл на месте Чарошников. По посиневшему от ветра лицу его сбегали струйки дождя. Казалось, он плачет. Нашиванкин одной рукой удерживал штурвал и стоял, по привычке широко расставив ноги, не шевелясь. Я заметил мокрую прядь волос, прилипших к щеке, и немую скорбь в застывших глазах.