Проблема SETI - [2]

Стоп! Вот они, нужные слова. Нашлись. Возможно, все дело в том, что мои друзья более зрелы, чем я. Я — инфантилен. От этого-то меня так и удручает мысль, что мы, люди, одиноки во Вселенной. А они относятся к ней совершенно спокойно. Но над этим надо еще подумать…

Сперва все же — вопрос о книжности. Нет, вряд ли это книжность. Вряд ли мое волнение по поводу космического безлюдья — отраженный свет чьих-то литературных переживаний. Ничего такого я не читал в последнее время. Не говоря уже о том, что такого рода переживания могли бы встретиться разве что у кого-нибудь из фантастов, а фантастику я вообще не читаю, за исключением двух-трех авторов. Нет, это, пожалуй, исключено.

Что касается инфантильности, детскости — ну что ж, в конце концов, при желании многое в человеке можно посчитать инфантильностью. Честность, искренность, например. Доброту. Но что из того? Разве эти качества плохи? Или, может быть, они становятся хуже оттого, что мы называем их как-то не так, как они на самом деле называются, — каким-то другим словом?

В итоге всех этих размышлений я пришел к выводу, что все дело в каких-то особенностях того круга людей, которые составляют круг моих знакомых. Ведь это мы только так думаем, что круг знакомых подбирается более или менее случайно. На самом деле тут действует закономерность. Мои приятели всё люди трезвомыслящие, практического, даже скорее прагматического склада ума. Сам же я, как уже мог убедиться читатель, по-видимому, не такой уж трезво- и здравомыслящий, не в такой мере нацеленный на «дело», чтобы хотя бы время от времени не отрывать взор от земли (в буквальном смысле) и не помышлять о вещах далеких и туманных. Возможно, здесь действовал принцип притяжения полюсов. Я люблю людей деловых, твердо, обеими ногами стоящих на земле.

Казалось бы, мне должно быть трудно найти с ними общий язык. На самом же деле — ничуть не бывало. Мне всегда нравится разговор о вещах общепонятных и практически важных. Он наполняет душу ощущением спокойствия и равновесия. Свое я держу при себе. Я отдаю себе отчет: если я заговорю о своем, все сразу станет зыбким и ненадежным.

Впрочем, что такое это мое? Я затруднился бы это определить. Сегодня одно, а завтра другое. Легче всего мое можно было бы определить через отрицание: мое — это не относящееся прямо к насущности, не составляющее предмета практической важности.

До сих пор, как я уже сказал, у меня не было повода досадовать, что я не могу всерьез, не иронически, поговорить с приятелями о своем. Это первый такой случай выдался. Как бы то ни было, мне вдруг действительно стало ужасно досадно, что не с кем перекинуться словом о том, что меня взволновало. И ужасно захотелось расширить круг людей, из числа которых я мог бы выбрать собеседника.

У меня в голове созрел некий план. В общем-то план довольно утопический, нереальный. Но когда нас осеняет какая-либо идея, мы редко бываем в состоянии оценить ее реальность. Таково свойство вдохновения. По-видимому, природа специально позаботилась, чтобы в момент озарения человек не одергивал себя — иначе никогда ничего путного он не придумает и не создаст.

* * *

Я набрал номер:

— Алло, это редакция?

— Редакция.

— Отдел науки?

— Отдел науки.

— Моя фамилия Борисов. Я ваш читатель. Вы меня не знаете…

— Я вас слушаю, товарищ Борисов.

— Видите ли, я хотел бы поговорить с вами. У меня есть к вам одно предложение.

— Гм… А не могли бы вы изложить его в письме?

От мысли, что моя затея близка к провалу, мне становится не по себе. «В письме». Знаю я эти письма. В редакцию идет поток таких писем. Мой листок утонет в этом море без следа.

— Видите ли, — говорю я волнуясь, — я хотел бы лично, если можно… У меня к вам очень интересное предложение. Оно вас непременно заинтересует.

— Гм… — Человек раздумывает. — Ну, хорошо. Давайте в среду или в четверг. После обеда. Только позвоните, пожалуйста, перед тем как ехать. На всякий случай. Вдруг меня не будет на месте.

Ура! Полдела сделано. Согласился. Это самое главное. Уж убедить-то его я сумею.

В среду я звонить, естественно, не стал (а ну как передумает!) — поехал в редакцию сразу. На четвертом этаже на одной из дверей табличка: «Ю. А. Рыбников, зав. отделом науки». Навстречу мне поднимается человек в серой водолазке и дымчатых очках. На вид ему лет тридцать пять (позже выясняется — за сорок):

— Рыбников. Слушаю вас.

— Борисов…

Волнение мое все нарастает. Прежде мне не случалось бывать в редакциях. Все вокруг кажется мне исполненным какой-то особой значительности и таинства. Куча телефонов и селекторов на столе… Оттиски газетных страниц на стенке, на гвоздиках (насколько я понимаю — из не вышедшего еще номера). И как только я осмелился припереться сюда со своим идиотским предложением? Отвлекать занятых людей от дела…

— Видите ли… — мямлю я. — У меня к вам предложение…

— Это я уже слышал, — нетерпеливо говорит Рыбников. — Что за предложение? Слушаю вас. Только покороче, пожалуйста. Самую суть. Некогда, знаете ли. Должен бежать к начальству. — И добавляет несколько раздраженно: — Мы ведь с вами договаривались, что вы позвоните мне предварительно.