Проблема идеального. Субъективная реальность - [27]

Важно отметить, что характер связи мыслительных (и вообще познавательных) процессов с лингвистическими структурами настойчиво обсуждается в русле так называемого постпозитивистского направления современной философии, в том числе и «научного материализма». Одни представители этого направления категорически отрицают возможность «непосредственного знания» и «прелингвистической мыслительной реальности» (т.е. знания или мысли без их словесного оформления), другие, наоборот, решительно выступают против утверждения, что всякое знание и всякий мыслительный процесс обязательно лингвистически оформлены. Эти споры, как известно, имеют давнюю традицию. Нужно сказать, что и в нашей литературе связь мышления и языка интерпретируется по-разному, остается во многом дискуссионным вопросом (см. [119, 164]).

Представители постпозитивизма обсуждают отношение между мышлением и языком, как правило, в рамках проблемы духовного и телесного («ментального» и «физического», «ментального» и «мозгового»). Одним из наиболее активных защитников «идеи экстралингвистического знания» является К. Хукер. Он исходит из того, что лингвистические структуры — это подкласс информационных структур, поэтому недопустимо, по его мнению, отождествлять мысль и речь. Справедливо отмечая более широкий характер информационных структур по сравнению с лингвистическими и возможность объяснения с этой позиции мыслительных процессов, К. Хукер, однако, абсолютизирует информационные структуры, склоняется к их идеалистической трактовке [254].

Многие постпозитивисты продолжают тем не менее защищать программу радикального физикализма, пытаются обосновать тождество «ментального» и «физического». Наиболее последовательно принцип тождества «ментального» и «физического» проводят так называемые элиминативные материалисты. С их точки зрения «ментальные термины» должны быть элиминированы как ненаучные и заменены точными терминами нейрофизиологии. Чтобы решить эту задачу, нужно прежде всего, как они полагают, отвергнуть «миф Данного», т.е. утверждение, что мы располагаем некоторым непосредственным и мгновенно данным нам знанием о собственных «ментальных» процессах (например, когда я испытываю боль, то знание о моей боли дано мне непосредственно, не нуждается ни в каких подтверждениях или опровержениях, и возникает оно в тот же момент, когда возникает боль).

Пожалуй, самым решительным образом отрицает «непосредственно данное» П. Фейерабенд. По его убеждению, «непосредственно данное» является вовсе не фактом природы, как это кажется, а «результатом того способа, которым любой род знания (или мнения) относительно сознания воплощен или воплощается в языке». Этот «якобы факт природы» есть типичная кажимость, обусловленная «бедностью содержания ментальных терминов по сравнению с физическими терминами» [251, с. 94].

Согласно П. Фейерабенду, именно «бедность содержания» так называемых ментальных терминов является тем фактором, который создает впечатление несомненности нашего прямого, непосредственного знания о собственных сознательных состояниях, исключающее возможность критики таких утверждений, как, например, «мне больно», «грустно» и т.п. Если мы обогатим «ментальные термины» результатами бихевио-ральных и нейрофизиологических исследований, то это, по мнению П. Фейерабенда, сделает их доступными для критики в такой же мере, как и утверждения, сформулированные в «физических терминах».

Справедливо выступая против «непосредственно данного» как единственной основы всякого знания (т.е. против исходной посылки позитивистского феноменализма), П. Фейерабенд, однако, устраняет эпистемологический субъективизм слишком дорогой ценой, путем отрицания субъективности сознательных переживаний вообще и полного поглощения субъективного интерсубъективным. Другими словами, знание в точном смысле возможно, по Фейерабенду, только как нечто интерсубъективное и, следовательно, воплощенное в языковой форме, причем наиболее адекватной формой в данном случае является язык естествознания.

Безусловно, феномен «непосредственно данного» подлежит тщательному исследованию и не должен фетишизироваться. П. Фейерабенд прав, когда он подчеркивает, что не существует фактов, абсолютно независимых от их интерпретации и, значит, от некоторой теоретической установки. Последняя же иногда, как он отмечает, бывает скрытой, замаскированной, и это порождает убеждение в абсолютной незыблемости факта. Именно так и обстоит дело в случае «непосредственно данного» [251, с. 95].

Но П. Фейерабенд впадает в другую крайность — абсолютизирует указанную зависимость и лишает факты даже малейшей автономности. Нетрудно увидеть, что тезис о полной зависимости факта от теоретической установки ведет к крайнему релятивизму; эмпирическое знание в таком случае утрачивает всякий смысл [252].

Если мое знание о том, что именно сейчас я думаю о своей матери, не может считаться для меня фактом и, следовательно, не имеет статуса знания, то тогда человеческое знание вообще невозможно, и остается только допустить существование некоего сверхчеловеческого знания. Тогда статусом знания будет обладать лишь некая