Про звезду - [3]

Ватаман прохрипел:

– Бойцам – на нос. Остальные – вниз.

Мужчины зашевелились, снимая оружие с предохранителей.

По обе стороны тянулись безжизненные берега – будто и птицы, и зверьё попрятались от ужаса.

Висящая низко луна вдруг раскололась, поплыла двумя половинами в противоположные стороны.

И началось.

Вскипела вода, бросилась на борт чёрными щупальцами.

Над рекой повисли ослепительные жгуты, плюющиеся огненными шарами – один ударил в лицо стоящего на носу ватамана. Рухнуло обезглавленное пылающее тело.

Бойцы, крича от ужаса, стреляли длинными очередями вниз – чёрные безглазые морды визжали, взрываясь зловонными брызгами, но на место одного погибшего чудовища река выбрасывала десяток новых.

Били в горящую палубу комки огня, бились в конвульсиях искромсанные тела, верещали ощеренные шипастые пасти, вгрызающиеся в человеческую плоть.

Николай не услышал – почувствовал. Обернулся: осиротевшее кормило медленно ползло по планширу. От дядьки Опанаса остались одна нога да кровавая лужа.

Побежал к корме, меняя на ходу рожок. Навалился на толстое бревно, подгоняя Ковчег ближе к берегу, в тень обрыва, скрывая корабль от обстрела сверху.

Чёрные ползли по скользкой от крови палубе, лавируя между очагами пожара. Николай стрелял короткими, но и последний магазин опустел.

Разглядел песчаную отмель, направил Ковчег на неё.

Ловко пнул берцем безглазую тварь, откинул прямо в огонь – предсмертный визг ударил в перепонки.

Гигантская туша корабля возмущённо заскрипела по песку. Хоть и мала была скорость – всё равно на ногах не устоял, упал на палубу.

Вскочил, подобрал чей-то автомат. Распахнул дверь в надстройке, крикнул в темноту:

– Наташка! Поднимайтесь сюда, быстрее.

Уцелевшие столпились у борта, со страхом смотрели вниз.

– Высоко ведь!

– Прыгайте. Прыгайте, вашу мать.

Нашёл канат, привязал, сбросил. Поцеловал Наташу:

– Давай.

Подхватил Полинку.

Поглядел на горящую палубу, прощаясь.

* * *

Костёр потрескивал уютно, успокаивая. Маленькие перестали хныкать, заснули.

Николай вслушивался в ночь, вздрагивая от каждого шороха. Сжимал перемазанный чужой кровью автомат.

Старик баюкал сломанную руку, наспех стянутую самодельной шиной. Сказал:

– Хорошо, что я топор захватил. С утра плот рубить начнём.

– Зачем?

– Как зачем? – удивился старик, – дальше плыть.

– Куда?

Дедок заперхал, рассмеялся.

– Будто и не знаешь, Николка? К морю. Река всегда впадает в море.

Отвечать не стал.

Поднялся, скинул кожух. Прикрыл спящую Наташку. Поцеловал в испачканную щёку.

Не открывая глаз, улыбнулась. Прошептала:

– Любимый мой.

* * *

Рассветное солнце расплавленным овалом выплывало из-за горизонта – в этот раз на северо-западе.

Николай оглядел своё племя: старика, полдюжины женщин да дюжину ребятишек.

– Значит, так. Пойдём от реки прочь. Нет по воде пути ни вниз, ни вверх.

Старик ахнул, забормотал что-то.

Женщины испуганно зажимали рты ладонями.

И только Наташка безмятежно улыбалась.

Взял на руки Полинку и зашагал по высокой траве, сверкающей алмазами росы.

Октябрь 2015

Про звезду

Она падала медленно. Даже, кажется, лениво. Косо, как ракета на излёте. Так лиса прыгает на обессиленную курицу – нарочито неторопливо, вытянув золотой хвост – не ради добычи, а чтобы все полюбовались её пластичностью, ловкостью и богатством меха.

А небо над Свердловском было неожиданно глубоким и чёрным без всякой серой дряни заводских испарений. Очень редко над Уралом бывает такое небо – может, впервые с демидовских времён, когда пришли людишки с государевой грамотой, дающей право выпотрошить землю, изъять на поверхность внутренности и сожрать, угробить, перевести на всякое дерьмо типа заточенных для убийства багинетов и тупомордых гаубиц.

Да, Свердловском назывался тогда нынешний Екатеринбург. Я учился в городе, которого нет. А до этого я родился в городе, которого тоже нынче нет, и вырос в городе, который стал длиннее на целую букву. Превратился в благородный «линн» – слышите? – словно долгий звук церковного колокола прохладным летним вечером после душного дня. Линннн. Эта бронзовая сдвоенная «эн» летит над сиреневыми кустами парков у Тоомпеа. Парки были когда-то крепостными рвами, и в них умирали нападавшие, а горожане усердно лили на головы братьев по роду человеческому кипяток и содержимое ночных горшков. Но доблестные бойцы отфыркивались, как купаемые насильно коты, отряхивались и волокли длинные и унылые, словно список грехов, штурмовые лестницы.

Так вот, она всё падала, эта ночная звезда, а я стоял, тараща глаза в восхищении. Может быть, я даже высунул язык – не помню. И это вместо того, чтобы загадать желание!

Наверное, это была очень мудрая и терпеливая звезда – она давала мне шанс.

– Давай же! Смелее! – шептала она. – Видишь, я жду. Неужели у тебя нет целей в жизни? Неужели у тебя нет мечты?

А я стоял, бестолковый и бездумный; автомат повис на брезентовом ремне и тяжело раскачивался, словно бревно-таран перед тем, как обрушиться на крепостные ворота Таллинна. У таких брёвен убойный конец оковывали металлом. А наиболее эстетически продвинутые изготавливали наконечник в виде бронзовой головы барана.

Но бараном был я – стоял и хлопал глазами. Кроме барана, я был часовым на посту. Это была последняя ночная смена, с трёх до пяти утра, самая тяжёлая. Чтобы не заснуть, я два раза прочёл про себя блоковскую «Незнакомку», и три раза повторил структуру американского пехотного батальона – всю, до последнего повара, вооружённого автоматическим пистолетом «кольт», и последнего капеллана, ничем не вооружённого. Потом я сделал очередной обход вокруг ангаров, набитых всякой всячиной, предназначенной для убийств – виртуозных и коварных или, наоборот, тупых и массовых. Среди них попадались красивые и мощные – вроде хищного зверя-танка, прижатого к земле и выискивающего жертву длинным, словно турнирное копьё, стволом. И даже изящные, как карабин Симонова.