Про зло и бабло - [2]

Еще раз развязав-завязав платок, подставила стакан под кран старого, местами гнутого, но добела начищенного, словно зеркало, самовара и предупредила:

— Ты смотри, Тонька, не проворонь. Церква рядом, да можно и не успеть.

Церковь Успения в Троице-Лыково, если разобраться толком, не так уж и близка. Случись кому лет сто назад при таких обстоятельствах неудобных помирать, то вряд ли бы отходящий батюшку для причащения дождался. Сегодня у батюшек есть машины, слава богу, так что в чем-то Ангелина, конечно, права. Полчаса дороги для помирающего бродяги Сергея — не срок. Срок потом настанет: вечный, светлый. Ведь негоже святому Петру, апостолу Божьему, Сергею врата рая не отворить — чист Сергей и душой, и телом.

Чтобы было понятно, о чем ведут речь две благообразные старушки, нужно вернуться в предысторию рубленого дома и пролистнуть назад шестьдесят страничек календаря, висящего на кухне, уже оторванных и скрученных под самосад сторожем Макаркой.

Ровно два месяца назад поступил в приют сорокалетний мужчина, человек образованный, но обиженный судьбою. Не приглянулся чем-то Сергей Олегович Всевышнему, хотя делами занимался, право слово, добрыми и человечными. Не имел он никогда ни дома своего, ни семьи, ни средств к существованию, посредством коих он мог бы и дом содержать, и семью кормить. Все, чем жил, содержалось в котомке, через плечо на ремень перекинутой: пара белья, пластиковая бутылка для питья да несколько журналов, потерявших актуальность не один десяток лет назад. Бродил мужик Сергей по московским окрестностям, жил тем, что нанимался в работники к людям состоятельным, дома в Серебряном возводящим, пил из ручья, здесь же, в Серебряном, питался тем, что подадут, но особую слабость имел он к приюту. Нет-нет да заглянет раз в неделю, поговорит по душам со смертными больными. Прибывал и на все церковные праздники. Приносил неведомо откуда добытые пряники, калачи, раздавал их постояльцам, говорил о жизни будущей, Христа просил почитать да снова уходил. Кто он, откуда, где род его начало берет, никто не знал, да и не особо задавались целью выяснять это. Раз человек добрый, богобоязненный, так чего же к нему в душу лезть, коли сам не рассказывает.

И вот два месяца назад пришел Сергей в приют совсем хворый. Без подарков, с сумою пустою, на костыль опирающийся. Вырубил в лесу сук аршинный, с ним и пришел, всем телом его в землю вдавливая. И теперь вот уже как шестьдесят один день метался в бреду, в сознание приходил все реже и реже. Приезжал врач, осмотрел, анализы собрал и убыл. Через две недели вернулся, сказал, что сожалеет, очень сожалеет. С тех пор лежал Сергей-мученик на постели, должной вскоре стать смертным одром, хрипел, сносил уколы обезболивающие, и крутился в его голове, когда бывал в сознании, диагноз страшный, врачами установленный: рак крови.

Нет спасения от этой хворобы. Ангелина прочитала где-то, что ЮНЕСКО обещало поставить памятник в полный рост из чистого золота тому, кто вакцину от рака сладит, да только до сих пор не нашлось такого мастера. Еще говорят, что какой-то грузин под эту тему подвизался, решил ЮНЕСКО обойти. Хотя бы и не из золота, но из чугуна памятник сваять. Чтобы Эйфелевой башни выше был. Будет врач на коне сидеть, в халате белом, и копьем пронзать рака чугунного. Но пока рак есть, а на роль всадника кандидата, как ни ищи, нету.

И настал, видно, последний день Сергея. Съел его рак изнутри, сожрал так, что уже и врачи анализы брать отказывались. Приезжает раз в два дня один, на санитара очень похожий, а не на доктора, привозит десять шприцев одноразовых, да десять ампулок прозрачных. И колет больного теми ампулками, хотя Сергей уже трижды просил свистящим шепотом:

— Послушай меня, друг милый… Я же знаю, что недолог час… Кольни мне чего бы-то, чтобы побыстрее…

Фельдшер мотал головой, прятал глаза и уходил грустный.

И наступила ночь 15 сентября. Страшно умирать в такую ночь. Хоть и держит Сергей крест нательный в мокром кулаке вот уже второй час, да только все равно страшно. Как встретят его там, как расспрашивать начнут… о чем, главное. Скажут: а в полную ли силу ты, Сергей Олегов, людям служил? Не имел ли в душе черни когда, а в мыслях лукавства и презренного?

Ох, страшно умирать в такую ночь. Под горячую руку Ему как раз… лучше бы уж теплым, светлым днем, чтобы на небе ни облачка, и листва не шевелилась бы, хоть и стара совсем стала, желта. А в такую пору… А вдруг батюшка не придет?

Подумал Сергей — и испугался. Не можно ему без священника уходить! Он не язычник, а православный во Христе! Заповеди чтит и соблюдает, молится каждый день, и не по надобности, а по душевному велению. Веришь? — спросили его, зрелого мужа, на крестинах. Верю! — ответил он. Верю! — говорит сейчас, и понимает, что не лгал ни тогда, ни нынче.

Служил людям? — служил. Последнее отдавал, куском делился. Кто знает, не спасла ли жизнь та, последняя, таблетка парацетамола, мальчишке бродячему на Пречистенке. Приболел Сергей тогда, два года назад, и торопился, набрав гостинцев, в приют. Кашель был ужасен, люди шарахались в сторону, ругали грязно — глупые, они ведь тоже болеют… и вдруг на дороге, в парке, увидел мальчишку. Пятнадцать лет мальцу было, не больше. Сидел, курил и кашлял человек с таким старанием, что даже у Сергея, и самого нездорового, сердце зашлось. Глаза у юнца совсем больные были, смертью дышали. Поискал тогда Сергей в карманах, нашел таблетку последнюю, жаропонижающую, и отдал. А самого в приюте еле откачали.