Про тебя - [5]

Понимаю, я тебе смешон. Но скажи, ответь, отчего всю жизнь я так опасаюсь любого проявления стадности, бегу от неё? Ни разу никто не мог заставить меня пойти на демонстрацию, смотреть с тысячами людей футбольный матч. Вообще терпеть не могу толпы, всяческих сборищ. Думаешь, индивидуалист? Но ведь если знаю, что действительно нужен, если моё вмешательство словом ли, поступком способно что‑то реально изменить, кому‑то помочь — тогда принуждаю себя выйти «на люди».

В стране, которую мы сейчас на время покидаем (вот уже и железные разделительные загородки вдоль шоссе, вот и глухие бетонные заборы по сторонам, в этой стране людей превратили в массы, то и дело гоняют слушать различных ораторов, заполнять аудитории и площади, аплодировать, голосовать.

Тем не менее есть хочется. А тут ещё оборачивается спутница Георгия, протягивает пластмассовую чашечку с горячим чаем.

— Спасибо большое.

— Вот вам ещё пирожок с яйцами и рисом. Берите, берите! У нас целый рюкзак продуктов.

— Спасибо. Как вас зовут, добрая девушка?

— Ольга.

Георгий участия в разговоре не принимает. Не обернулся, не покосился даже. Жует. Уши его недовольно шевелятся. Кто ему эта Ольга? Дочка? Младшая сестра?

Ты, мой незримый собеседник, лучше кого бы то ни было поймёшь, какое это блаженство — первый глоток горячего чая после отъезда из дому. Только принимаюсь пить и есть, как автобус тормозит, останавливается рядом с длинной очередью легковых автомашин. Двери его распахиваются.

— Жду здесь уже четыре часа! Где вы задержались?!

С этим возгласом в «икарус» поднимается обвешанный двумя большими сумками коренастый человек, которого я меньше всего хотел бы видеть. Особенно тут.

Представь себе, это — Акын О'кеич!

Он целуется с отцом Василием. Обнимается с нашей руководительницей Надеждой. Взмахом руки приветствует всех. Пробирается по проходу, задевая сумками сидящих.

— Здорово, старик! Я знал, что ты едешь с нами! Здесь свободно?

— Занято, — говорю я с максимальной сухостью, на какую способен.

— Жаль, — он все‑таки опускает сумки на сиденье. — Я хочу ехать с тобой. Господа, кто здесь сидит? Догонял вас с самой Москвы. Только вчера вернулся из Средней Азии, хоронил отца. И сразу самолётом в Минск, оттуда сюда, в Гродно. Даже обогнал на четыре часа…

«Господи, помилуй, — молюсь я про себя, — Господи, помилуй…»

Автобус тем временем медленно движется вдоль череды автомашин туда, где уже виднеются низкие здания контрольно–пропускного пункта, какие‑то будки.

Со своего места поднимается отец Василий. Улыбаясь, подходит к Акын О'кеичу, ласково берет его за плечо.

— Граница. Садитесь скорей. Вон рядом с водителем откидное кресло, устраивайтесь. Будете ехать впереди всех, все вокруг видеть.

— Благодарю. — Акын О'кеич подхватывает сумки, вдруг склоняет голову. — Благословите, батюшка!

Отец Василий размашисто осеняет его крестным знамением, усаживает в откидное кресло. Но автобус останавливается, и Акын О'кеич вынужден встать, чтобы выпустить наружу Надю с бумагами.

А я сижу, прийти в себя не могу. О'кеич крестился! Ты скажешь, что я плохой, нехороший. Что путь каждого к Богу неисповедим. Что нельзя осуждать кого бы то ни было, тем более если человек уверовал. Чувствую, слышу — весь автобус в шоке от моего хамства, вроде бы ничем не спровоцированного.

Возвращается Надя с пожилым офицером–пограничником. Поднявшись в автобус, он с недоумением смотрит на отца Василия, вздумавшего перекрестить и его. потом объявляет:

— Всем оставаться на местах. Приготовить паспорта.

Тишина. Почти священная, пограничник движется по проходу. Наверняка сам никогда никуда не выезжал. Явно ненавидит всех, кого каждый день вынужден выпускать.

Доходит до меня. Берет паспорт. Взгляд на визы, на фотографию. Цепкий взгляд снова на меня.

Я сведён до нуля, превращён в ничто.

Пограничник двинулся дальше. И автобус медленно двинулся вперёд. Останавливается у таможни. Справа и слева от нас низкие столы для досмотра багажа.

Пограничник со стопкой паспортов выходит, Надя — за ним. Наши водители уже стоят снаружи, отпирают нижние отсеки «икаруса», готовы предъявить чемоданы и сумки.

— Друзья! Братья и сестры! — Отец Василий встаёт со своего места и, поправив крест на груди, обращается ко всем. — Давайте помолимся вместе,' чтоб не было никаких осложнений.

И автобус загудел вслед за ним.

«Отче наш! Иже еси на небесех…»

Вижу в окошко — таможенник, принявшийся было потрошить чей‑то чемодан, прислушивается, потом, махнув рукой, берет у Нади бумаги, уходит с ней в будку.

Мне стыдно. Ты поймёшь меня. Может быть, только ты и поймёшь.

Грубое крестьянское лицо отца Василия исполнено вдохновения. Поет, разделяя слова на слоги, дирижирует. Мелькает рукав его чёрной рясы.

— «И ос–та–ви нам дол–ги на–ши, я–ко–же и мы ос–тав–ля–ем дол–жни–ком на–шим»…

Отсюда, где я сижу, Акын О'кеич мне не виден. Наверняка поёт вместе со всеми. Почему бы и нет? А может, он молится не о том, чтобы таможенники скорей отпустили — о своём умершем отце? Хорошо его помню. Невысокий, вальяжный. Когда приезжал из своей Азии, где создал национальный балет и оперу, расхаживал по московской квартире в длинном халате с кисточками, попивал коньячок, заедал его лимоном, а нас, мальчишек щедро потчевал сушёной дыней и шоколадом. Жил он, как правило, там, в средней Азии с узкоглазой красавицей–женой. А мы с Акын О'кеичем год учились вместе в одной школе, в восьмом классе. У него увидел я первый в своей жизни магнитофон. С большими бобинами. Девочки валом валили в гости послушать джазики, потанцевать.