Про тебя - [26]

Дворик заполняют торжественные звуки органа. Это баховская фуга. Музыка льётся из невидимых отсюда динамиков.

Теперь брат Пьер стоит, сложив поднятые к лицу ладони. Молится. И мы молимся вместе с ним.

— Неважно, католик ты или православный. Дух Христов — дух единения. Когда вы вернётесь на свою родину в Россию, вы должны стать вестниками христианского единства, теми песчинками, вокруг которых образуются драгоценные жемчужины… На знамени каждого из вас должно быть написано два слова — «любовь» и «прощение». Должно прощать всех. Даже врагов ваших. Даже бывший КГБ.

Он светло улыбается. Я завидую этой способности к всепрощению, этой улыбке.

Брат Пьер вскидывает руки, словно обнимает всех.

— Вас возлюбил Господь, избрал для святого дела! Если бы каждый привёл к вере хотя бы двух человек! Увидите пьяного, берите его на спину и доставляйте в свою общину. Встретите атеиста, не спорьте с ним, возвещайте, что приблизилось Царство Небесное.

Все это напоминает мне тактику большевистского подполья, образования партийных ячеек. Коробят жесты профессионального проповедника, лесть в отношении нас.

Встреча заканчивается. Наши вскочили со своих мест, окружают брата Пьера, задают вопросы.

Подхожу к отцу Василию.

— Батюшка, так давайте подойдём к брату Пьеру, узнаем, внесут меня в чёрный список или нет…

Смотрит сердито. Как на предателя. Кивает.

Когда все начинают уходить, и брат Пьер остаётся один, я направляюсь к нему. Отец Василий вдруг быстрым шагом устремляется к выходу из дворика. Испугался.

— А у вас какие проблемы? — ласково спрашивает брат Пьер.

Я сразу говорю о том, что собираюсь уехать в Париж.. Говорю, что хочу поделиться своими сомнениями, что испытываю к нему доверие.

— Понятно, — он кладёт на моё плечо руку, проницательно смотрит в глаза. — Хотите попользоваться Западом? Что ж… Пусть будет, как будет.

Ему некогда. Он уходит. И я ухожу, полный смятения, досады на себя за то, что вздумал отпрашиваться, как школьник с уроков, да ещё возбудил подозрение, впрочем, не без основания, в желании увидеть Париж..

Если бы брат Пьер, выслушав меня, запретил отъезд, я бы остался. Вопреки всему.

Выхожу наружу. Сворачиваю к белеющему сквозь зелень домику.

Внутри него за длинной стойкой у компьютера одиноко сидит пожилой человек. На стене расписание поездов. Выясняется, что железная дорога проходит в двадцати пяти километрах отсюда у городка, где экспрессы Марсель–Париж останавливается лишь на минуту. До этого городка можно доехать автобусом.

Обмениваю все оставшиеся доллары. В моих руках шестьсот с лишним франков. Покупаю телефонную карточку. Билет до Парижа стоит целых 260 франков. Пока я не позвонил Ире, я не имею права рисковать. И все‑таки воля, которая сильнее меня, моего разума, заставляет принять окончательное решение.

Купив билеты на завтрашний поезд, на автобус, отрезаю себе пути к отступлению.

Скажешь, что я авантюрист? Может быть… В крайнем случае буду ночевать как парижские бомжи–клошары где‑нибудь под мостом или в метро. Не пропаду. Ночи ещё тёплые. Относительно.

Мне становится весело, как бывает, когда решение принято, когда чувствуешь, что поддался зову судьбы, не встал сам у себя на пути занудным рабом чужих правил, несвободы.

Ветер раскачивает огромные кроны деревьев. Скорее всего это вязы. А может быть, ясени. Над долиной, что открывается за ними, весело плывут белые облака.

Подхожу к телефонной будке на краю дороги. Вокруг кучкуются люди. Все четыре автомата заняты. Занимаю очередь.

— Товарищ, эй, товарищ, не угостишь сигаретой? — обращается ко мне на чистом русском языке болезненно худой парень в ковбойке, измятых джинсах и грубых солдатских башмаках.

Он покидает группу таких же измятых пареньков, подходит.

Даю сигарету. Спрашиваю.

— Откуда вы знаете, что я из России? Кто вы?

— Мы тоже русские. Из Таллина. Месяц добирались автостопом. Хотим остаться во Франции. А вас видели вчера ночью, когда вы приехали.

— Где вы ночуете?

— Вон там, в поле. Хорошо хоть кормят бесплатно. Прикинулись верующими. Послушайте, не можете поговорить со своим начальством, чтоб нас взяли в автобус? Нет денег, понимаете? А он, говорят, через пять дней пойдёт в сторону Парижа. Правда?

— Правда. Только хлопотать за вас не смогу. Попробуйте поговорить сами с нашим священником. Отцом Василием. Он у нас главный.

— Уже говорили, — парень зло сплёвывает. — Дайте хоть пяток сигарет для друзей.

Даю всю пачку. Отходит, не поблагодарив. А я остаюсь и чувствую себя виноватым за его худобу, за несвежую ковбойку, за всё, что случилось с людьми, населяющими бывшую мою родину — СССР. Кому эти озлобленные мальчики нужны в Париже? Какая им там светит работа? Что с ними будет вообще? В лучшем случае депортируют. Вернутся в объятия матерей…

Наконец подходит моя очередь. Захожу в освободившийся отсек будки, набираю длинный парижский номер.

— Алло?

Удача! Голос Ирины! Называю себя.

— Господи! Как я рада! Как раз вчера думала о вас, когда смотрела по ТV новости из Москвы, ужасные новости. Как вы там?

— Я не там. Я во Франции.

— Быть не может! Вы здесь, в Париже?

— Нет. Где‑то на юго–востоке. По–моему, в Бургундии.