Про Бабаку Косточкину - [4]
— Вы чем её кормите? — спрашивает с первой парты Наташа Каланча.
— Котлетами по-киевски, главным образом. А ещё она любит сосиски с горошком. И варенье.
— А я суши, — говорит Дима Христаради. — И ещё устриц живьём.
У Димы греческие корни, вилла в Каннах и папа-олигарх. Когда Христаради рассказывает, как он и папа летали на похороны Майкла Джексона частным авиалайнером или что у его папы три жены и депутатский мандат, ему, в отличие от меня, все верят. Даже Цецилия Артуровна проникается к нему в такие моменты уважением. Папа Димы отстроил нашу школу с нуля и сам прослушивал соискателей в Димины одноклассники. Меня он взял для «культурной прослойки»: отец — врач, мать — артистка.
— Всё, Косточкин, — кричит Цецилия Артуровна, — моё ангельское терпение лопнуло! Завтра придёшь в школу с… Бабакой! С дворником дядей Сёмой я договорюсь.
Бывают в жизни женоненавистники, бывают мужененавистницы. А наш дворник дядя Сёма — собаконенавистник. Ещё он кошкоистребитель, мышепогубитель, крысоотравитель и голубеубивец. Его вересковая метла — оружие прицельного боя, а вставные стальные челюсти он кладёт на ночь в стакан.
Однажды его жена тётя Лета, заморив червячка казаном узбекского плова, легла спать на сытый желудок, что, как известно, чревато кошмарами. Проснувшись от сухости во рту, тётя Лета залпом осушила дяди-Сёмин стакан, который стоял на тумбочке. Обнаружив наутро пропажу, дядя Сёма запер жену на балконе, но в краже челюсти тётя Лета всё равно не созналась. Стойкая оказалась женщина. Челюсть канула в Лету, а дядя Сёма возненавидел свой возраст и впал в детство.
Иногда мне кажется, что в Бабаке скрывается врождённый дар предвидения. Только я переступил порог дома, как она говорит прямо с коврика:
— Что, Цецилия Артуровна вызывает в школу?
— Угу, — говорю, а сам мысленно недоумеваю: «И как это она знает всё заранее?»
— А у тебя очень выразительное лицо — на нём всё написано. Тебе надо по стопам матери идти. Сцена — твой удел.
«А я, — думаю, — по стопам Рихарда Зорге хотел. В разведчики».
— Сразу нет, — отрезает Бабака. — Тебя на первом же допросе, как спелый орешек, расколют. У них там намётанный глаз.
«Где это — „у них“? — думаю. — В ЦРУ, что ли?»
— И там тоже. Я когда работала в японской контрразведке, такого насмотрелась! До сих пор, как вспомню, шерсть дыбом. У тебя в левом кармане что? Котлета?
— По-киевски. Это тебе Дима передал, Христаради.
— Добрый мальчик. Давай-ка её скорее сюда.
Бабака выуживает из-за пазухи обеденный прибор, разглаживает на коленках салфетку и бормочет себе под нос что-то приятное. Бабака съедает котлету по-киевски, говорит: «Спасибо!» и отходит ко сну.
Следующим солнечным утром мы будем шагать в школу. Над нашими головами будут чиркать небо стрижи и нестись реактивные самолёты. Настроение у нас будет прикольное, а на щеках запылает румянец. Человек я не злой и честолюбив в меру, но мою грудь в этот час будут распирать желание мести и гордость. Вот сейчас, сейчас, совсем скоро они всё узнают! Уж они УЗНАЮТ и всё поймут! И вот тогда, ТОГДА! Что будет тогда — я не успел обдумать, а потому наслаждался моментом и мороженым в вафельном стаканчике.
Дворник дядя Сёма меланхолично гонял опавшие листья туда-сюда по асфальту. Он думал одному ему ведомую думу, и эта дума облагораживала его библейские черты.
Молча мы с Бабакой вошли в класс и под испытующими взглядами одноклассников сели за заднюю парту. Обычно я сижу с другом детства Валей Амфитеатровым, но в то осеннее утро всё было необычно. Валя уже сидел с Виртуозовым, от которого отсела Нинель Колготкова, пересев к Христаради. И только Гадов коротал урок в одиночестве. Такая миграция ничуть меня не обеспокоила. Чего скрывать, в то хмурое промозглое сентябрьское утро (погода в Сибири капризна, ребята) я был готов ко всему.
— Дети! — торжественно говорит Цецилия Артуровна. — Сегодня тема нашего урока — «Пресноводная флора и фауна озера Байкал», и у нас в гостях необычный че… Необычная со… Словом, в гостях у нас легендарная Бабака! Прошу вас, Бабака, пройдите за кафедру.
Бабака сидит рядом со мной за партой и не шевелится.
— Ну же, смелей! — подзадоривает её Цецилия Артуровна и прищёлкивает языком. — А Виртуозов поможет вам с раздаточным материалом.
— У нас с собой только говяжья кость, — говорю я, чтобы потянуть время, и пихаю Бабаку в бок.
— Прекрасно… — кисленько улыбается Цецилия Артуровна. — Уважаемая Бабака, мы ждём…
И тут моя Бабака, моя верная, моя преданная Бабака, моя ласковая и моя нежная Бабака делает то, что повергает меня в сильнейший шок. Бабака вспрыгивает четырьмя лапами на парту, гулко лает — «гав-гав» — и принимается неистово выкусывать блох.
Для обычной барнаульской псины Бабака ведёт себя несколько нескромно, но, прямо скажем, в рамках разумного. Но для легендарной Бабаки, говорящей по-русски без акцента, для Бабаки с глазами глубокими, как дно Ледовитого океана, она ведёт себя ЗАУРЯДНО!
Если бы сейчас наша учительница по русскому и литературе Гульсара Сейдахметовна попросила меня подобрать синоним к выражению «смерть моя», то я бы подобрал. Уж я бы подобрал! И звучал бы он так:
