Призвание - [67]

А еще что прочно осело в памяти, это как они с маткой встречали отца из города, когда тот работал в бондарной.

Встречали на лошади, на дровнях. Дорогу передувало. Низкое зимнее солнце кропило снега розовато-оранжевым цветом. Старый их мерин Рыжко, с бельмом на левом глазу, трюхал ленивой рысцой бескрайним заснеженным полем, по которому ветер косо, с шипеньем гнал змеившиеся хвосты поземки. Сашка, укрытый тулупом, сидел в изголовье дровней, хватая ноздрями морозный ветреный воздух, летние запахи сена, брошенного под сиденье, и глядя на убегающую дорогу, на то, как, все уменьшаясь, тонула в дымящейся зыби поземки родная деревня, их дом…

Порой возникал откуда-то за дровнями, словно бы вырастал из сугроба, встречный прохожий. Мать дергала вожжи, Рыжко прибавлял ходу, и фигура прохожего вместе с дорогой быстро бежала назад, хоть и стояла на месте, увязнув одною ногою в сугробе. И снова дымилось шипевшей поземкой пустое бескрайнее поле с полосками дальнего леса по горизонтам, с заснеженными реденькими деревеньками…

Уже начинало темнеть, когда съезжали они с крутого берега Волги на торосистый лед. На горизонте, на том берегу, в сизой вечерней мгле сказочным миражом вставало мерцание многих огней — то открывался глазу далекий неведомый Город.

Отец не всегда дожидался подводы, а шел ей навстречу. Мать бросалась к нему, но он отводил ее руки: «Ну ладно, ладно… Кто это там, Сашка, что ли, с тобой?» Совал под сено покупки, разворачивал лошадь, вваливался, дыша табаком и водкой и чем-то еще городским, непривычным, в дровни, чужой, будто недели, прожитые в городе, отделяли его от семьи; замахивался вожжами на Рыжка: «Нно-о, шевелись, обормот!..»

Рыжка он купил в тридцатых, когда начинались колхозы. В колхоз не вступил, решил подождать. Пошел на ярмарку в город, купил по дешевке, за пачку махорки и тридцать рублей деньгами. Вернулся из города пьяный, ведя в поводу Рыжка. Лошади в том году были настолько дешевы, что их отдавали почти задарма. По округе у них из деревни в деревню бродил, словно призрак, высокий костистый мерин, отощавший донельзя, больной. Прибредая к чужим дворам, потихонечку, жалобно ржал, но везде его гнали, он никому не был нужен, — ведь лошадей все равно отбирали в колхозе. Страшно торчали крестец и ключицы, на черепе, над глазами темнели провалы огромных ямин; задние ноги, худые и длинные, были испачканы жидкими испражнениями. От могучей некогда лошади оставались обтянутые облезлой кожей стропила. Сашка пытался его покормить, нащипал свежей травки, но мерин только понюхал протянутый им пучок, тоскливо глядя на Сашку подернутыми смертной пленкой глазами.

Потом этот мерин куда-то исчез, лишь глаза его, скорбные и большие, долго еще тревожили Сашку, мерин снился ему по ночам, обреченный, ненужный…

Когда рассмотрели изъян у Рыжка, бельмо на левом глазу, мать заревела в голос: «Гляди-ко, пьяница чертов, какую ты лошадь купил! Где у тебя были зенки-то, али винищем их залил?!»

Больше всех с этим Рыжком намучился Сашка. На бороньбе Рыжко постоянно сбивался влево. Сашка злился на лошадь, принимался дергать ее и хлестать вожжами. В ответ Рыжко бестолково взбрыкивал задом, вставал головой к бороне и так перепутывал упряжь, что Сашке потом лишь со слезами удавалось ее распутывать.

Особенно много мучений доставлял им обоим жеребец по кличке Юрик. Когда лошадей отгоняли в ношнину, на выезде из деревни мальчишки с уханьем, свистом и гиком пускали каждый свою галопом. Следом Линарыч, хозяин крайней избы, выпускал, хлестнув напоследок уздой, своего Юрика, без седока, одного. Юрик летел догонять лошадей и первым всегда настигал полуслепого Рыжка с Сашкой на острой хребтине. Настигнув, бросался кусать его, бить копытами, заходя обязательно с левого бока, откуда Рыжко не мог его видеть. Сашка в страхе подтягивал голые ноги, опасаясь зубов зло ощеренной лошади…

Не видя, откуда исходит опасность, Рыжко бестолково взбрыкивал задом, впустую лягая воздух, ржал истошно и дико. Сашка, вцепившись пальцами намертво в холку, больше всего боялся упасть, быть затоптанным.

Так повторялось почти каждый вечер. Мать, прослышав об этом, побежала ругаться к Линарычу, и лишь после того тот начал взнуздывать своего жеребца и поручал его отгонять кому-нибудь из мальчишек.

Один раз Рыжко, сильно напуганный Юриком и искусанный, завез своего седока в елошник с густой и высокой крапивой. Завез — и встал, словно врытый, перед поваленным деревом. И сколько Сашка ни дергал узду, ни кричал на него, мерин лишь хлопал ушами да сек себя куцым, обрезанным по репицу хвостом, отбиваясь от комарья…

Сашка кричал, пока не охрип. Потом заревел от обиды.

Первым его услыхал Васька Чухин, работник у дедушки Тихона. Продрался к нему по высокой крапиве, пуская на весь лесок матерки, стащил с лошадиной хребтины, отнес на тропу. Затем, нещадно хлеща концом повода полуслепую лошадь по морде, вытянул за узду упиравшегося Рыжка и матерок, самый последний, пустил в утиравшего слезы и сопли Сашку: «Ты… т-твою мать, клык моржовый! На, получай своего одра…»

Мальчишки заржали. Так с тех пор за Рыжком и осталась позорная кличка Одёр.