Призвание - [47]

Обаяние рассказов своих нарушил сам Горький:

— Ну-с, а теперь послушаем вас…

И принялся их расспрашивать, как они, таличане, живут. Попросил рассказать и о нуждах артели.

Все смущенно молчали, никто не решался первым. Хозяин остановился взглядом на Долякове, самом худом и невзрачном среди гостей:

— Вот вы, Иван Иванович… Какая у вас семья? Семь человек! Это только детей?.. Ну-с, вот вы и скажите, как вы живете. Материально, я имею в виду. Вот у меня здесь две ваши миниатюры (он показал), сколько времени вы потратили, чтобы их написать?

— С месяц примерно.

— А заработали сколько?

— Рублей двести пятьдесят.

Что-то прикинув в уме, Горький сказал:

— Мало! На семью в девять человек этого — мало. Вот и рассказывайте, в чем вы нуждаетесь…

Косноязычно, выталкивая слова, то и дело сбиваясь, мастер заговорил, что хоша Наркомснаб и Облснаб и установили им пайки первой категории, но мастера их, как правило, не получают.

— В чем тут дело — никак не поймем, — поспешил на выручку Долякову Лубков. — За одну только зиму перебывало у нас столько разных комиссий, обследований — и из Москвы, и из области, и от Союза художников, от РКП… всех и не перечтешь. Приедут, обследуют, наобещают, а в результате художники наши даже песку сахарного не получают вот уж четвертый месяц. Сейчас до того доходит, что ученики из профшколы стали бежать. Да и отдельные мастера глядят, куда бы им с семьями перебраться, если снабжение у нас не улучшится…

— Тут раз в газете нижегородской, — перебил его Доляков, — этот, который корресподент… Расписал про меня, каким он меня увидел. Что, мол, вот он какой, Доляков-то этот, и такой, и сякой, вроде как мировая какая известность. А я прочитал и подумал: не надобно мне твоей похвальбы! Лучше бы ты ко мне в дом заглянул, как я с семьей шушествую… Деньжонок бы нам хоть маненько, тогда бы и мы занялись разными там исканьями…

Горький нахмурился, помолчал. Попросил рассказать, как их работу оценивают, оплачивают.

Лубков сказал, есть оценочная комиссия, собирается в месяц раз. За основу берется квадратный сантиметр поверхности. Кроме того, принимается во внимание сложность сюжета, миниатюрность вещи и качество проработки, тонкость. Платят от рубля до пяти за сантиметр. Средний заработок мастера в месяц — сто десять рублей. Минимальный — около сорока, максимальный — двести.

— Способ такой оплаты не удовлетворяет многих. Поэтому есть у нас предложение оценивать наши вещи не по сантиметрам этим, а как произведения художественные.

— Я недавно в журнале в одном прочитал, — заговорил, привставая, Кутырин, — что художник, который большие картины рисует, сначала материал собирает — по разным местам, значит, ездит, высматривает, этюды, экскизы пишет, а потом уж по ним и картины, самое большее — по три, а то и по две в году… А у нас вот не так, мы не можем эти экскизы с натуры, потому как у нас промфинплан и я должен по этому промфинплану три-четыре композиции проработать за один токо месяц, переделать натуру по-своему, переварить в своем уме, потому как у нас, у каждого мастера, есть манера своя. Вот посудите сами, что передумает мастер, если с него требуют в месяц стоко картин!.. На нас же некоторые глядят, как на каких-то овчинников, на валяльщиков, на кустарей. Но ведь я не кустарь, я из пальца не высосу! У меня пока что работают руки да голова. И вряд ли кому придумать такую машину, чтоб труд наш она облегчала…

Кутырин даже вспотел от непривычного напряжения, выпустив столько слов за один присест.

Он ожидал почему-то встретить сердитого Горького, но робость его испарилась, когда увидал человека с доброй улыбкой, доброжелательного, внимательного.

Вытерев пот с лица, Кутырин закончил решительно:

— Надо так сделать, чтобы у мастера голова не пухла при создании новых вещей, чтобы наши художники больше видели, чтобы лучше прорабатывали тему, а не думали бы об рубле, чтобы работали не за количество, а за качество. И это нужно не токо для старых мастеров, а и для молодой смены. Нашему искусству нужно все время учиться. Сидишь-сидишь иной раз: голова, дай ума, шапку нову куплю!.. Как говорится, помрешь, а и то всего не достигнешь.

Его горячая речь пришлась по душе хозяину. Сначала он слушал мастера, оперев угловатую голову на ладонь с дымящейся сигаретой в пальцах. Потом, сверху вниз пригладив усы, глянул на собеседника резким просвечивающим взглядом:

— А интересно, есть люди, настроенные против искусства вашего?

— Конешно! — ответил Кутырин. — И не токо здесь, в центре, а и в области, и в районе, и даже в нашем колхозе. Опять же с колхозом этим произошел ициндент… Совершенно не понимают искусства! Говорят, «богомазы», говорят, нашим талицким стилем нельзя отражать современность, что все равно наше дело токо до тех пор, пока, дескать, эти ваши коробки берет заграница. Оно, мол, не может быть пролетарским и скоро умрет…

— Есть и такие, — подхватил его речь Лубков, — которые красят нас в одну краску с кулаками, попами и подкулачниками. Наезжают к нам разные гастролеры, а потом вдруг в журнале — статья. Дескать, как раньше были мы кулаки, так и сейчас. Мол, вошли в колхоз всей артелью, а фактически в нем не работали, замкнулись внутри себя и являются выражением этих… как их? — идеологических устремлений кулацких слоев деревни и не могут быть даже попутчиками пролетариата… Вон как нас разукрасили! Если, нам говорят, хотите творить, то творите в свободное от работы в колхозе время, а то всех вас, богомазов, разгоним, как только освободимся от ввоза из-за границы машин…