Призвание варяга (von Benckendorff) - [61]

Ранним летним утром 1791 года нас — совершенных молокососов, после долгих месяцев муштры и обучению стрелять из мушкетов, вывезли, наконец, "нюхать пороху". Матушка в тот день как раз поехала по дальним хуторам осматривать хозяйство (она сама была бы против такой забавы), ну, а Карлис только спал и думал, как бы быстрее нас с Озолем приучить к "мужскому делу". А в семье Бенкендорфов единственным занятием достойным мужчины почиталось умение владеть шпагой и пистолетом, а также — практическое использование сих средств на католиках.

Стояли мы в постах внешнего оцепления отряда нашей милиции. Наше "оцепление" "совершенно случайно" оказалось развернуто в сторону нашего берега, — позади всех прочих. Да на "флангах" располагались ребята постарше, которые фактически и прикрывали подходы со стороны реки. Мы — малышня этого, конечно, не знали и относились к полученной "боевой задаче" со всей серьезностью и ответственностью.

Всю ночь перед походом мы точили ножи и надраивали кремневые ружья. Само собой, нам было запрещено раньше времени заряжать их и лишний раз баловаться с порохом, но — мальчишки есть мальчишки и ружья зарядились как бы сами собой задолго до выхода и здорово мешались на марше и переправе.

Прибавьте к этому колкую вонючую рубаху. Лифляндское ополчение испокон веку имело некое подобие военной формы, — грубые льняные рубахи из небеленого полотна, которые специально вываривались в густом травяном настое и от этого приобретали характерный буро-болотный цвет.

Единственным украшением к такому наряду полагались четыре белых прямоугольных клина, нашиваемых на плечо левого рукава так, чтобы со стороны это выглядело как буро-зеленый крест в белом канте. Все вместе это называлось "лютеранским крестом" и носилось как знак отличия от "католического" красного креста, вышиваемого на правом плече белой рубахи.

Но я отвлекся — в то холодное туманное утро я был всего лишь маленьким испуганным мальчонкой, сжимающим огромное тяжкое ружье и мечтающим о великих подвигах, которые я совершу этим утром. По молодости и неопытности я надел тогда льняную рубаху прямо на голое тело и теперь у меня все нестерпимо чесалось. Может ото льна, а может — и от моей сенной болезни. А еще от свежевыкрашенной рубахи несло какой-то гадостью, да так — что меня чуточку подташнивало. От нас эти дни несло, как из хлева.

Добавьте к этому холодный сырой туман, клубившийся от какого-то безымянного ручейка на этом берегу Даугавы. На нашей стороне мы знали местность, как свои пять пальцев, но здесь все казалось другим и очень страшным. Да и в сон клонило с непривычки, и ноги были уже стерты почти до крови с нее же. В общем, война оказалась совсем непохожа на веселую увлекательную игру, как это казалось из сытой, довольной Риги.

Сейчас я не могу вспомнить точно, как это именно произошло — то ли хрустнул сухой сучок, то ли пахнуло каким-то непривычным запахом — у меня всегда был необычайно чувствительный нос, но что-то заставило меня встрепенуться и обернуться чуть в сторону. (Через много лет я пришел к выводу, что среди пленных католиков наши мужики нарочно отобрали жертву, которую и выгнали на нашу детскую цепь.)

Я, ни задумываясь ни на миг, при виде поляка стал тщательно целиться и как только уверился в правильности всех моих действий — тут же нажал на курок. Поляк упал, затем тут же вскочил и побежал, покачиваясь, на заплетающихся ногах прочь от нас. Я сразу понял, что попал в цель, выдернул нож из голенища и закричал что есть силы:

— Не стрелять! Он мой!" — и бросив уже ненавистное, оттянувшее руку, ружье, побежал за моей жертвой. Мои друзья тоже побросали свои ружья и побежали за мной следом.

Поляк пробежал недолго — шагов пятьдесят — не больше. Потом он упал ничком на землю и, все пытаясь подняться на колени, стал читать молитву. Пытался читать — моя пуля вырвала у него часть горла и теперь несчастный только булькал кровью и хрипел что-то нечленораздельное: я разобрал что-то вроде "доминус" и "Кристи". Если бы он просто лежал, или молил нас о пощаде, мы бы скорее всего смутились и оставили парня в покое, но мерзавец молился латынью, выказывая себя мерзким католиком, и мы сразу ожесточились.

Я подошел к упавшему, встал над ним поудобнее, а затем всадил свой нож ему под ухо, под самую челюсть — туда где проходит сонная жила. Поляк дрыгнул ногами, захрипел чуть громче и я, припоминая, как на моих глазах умирали мужики на Шведской войне, понял что — убил его.

Я тут же выдернул нож из раны и отскочил подальше, чтобы меня не обрызгало кровью, а мои товарищи тут же стали тыкать ножами в еще живое тело, чтобы тоже считаться настоящими мужчинами. Потом мы, пьяные от запаха крови и полученных впечатлений, пошли назад. Затем ребята решили, что теперь уже не стоит вытаскивать пули из ружей и стали стрелять на меткость по трупу и совершенно разнесли ему череп и разворотили грудь и живот. Я плохо помню последовательность всех этих событий — в памяти сохранились только два странных факта. Я опомнился от своей победы, когда кто-то из мужиков тронул меня за плечо и сказал, что нельзя так сильно нажимать на штык — он может сломаться. В этот миг я вдруг осознал, что расстрелял все три моих заряда и почему-то держу в руках неожиданно легкое, почти ничего не весящее ружье, хотя очень хорошо помню, как бросил его за полсотни шагов от этого места.