Призвание варяга (von Benckendorff) - [17]

— Да как же это? Кто ж это? Ведь…

Тетка утирает слезы, пьяно машет рукой и с яростью произносит:

— Был там один… Гришин телохранитель. Деньги ему обещали. И графский титул. Поместье…

Поверишь ли, он меня в бок ударил, я падаю, кровь кругом, боль, а он стоит с кровавым ножом и опять — вновь заносит. А я лежу и понять не могу — за что?! Мы же с Гришей его из самой грязи вытащили, верили как — сыну, как брату родимому…

Хорошо, — Гриша первым все понял и шпагу вынуть успел. Я потом месяц в перевязках ходила… Заросло… Как на собаке. Вот только Дашковой пришлось мой мундир надевать и гарцевать перед гвардией, чтоб если повторят — ей пуля пришлась.

Племянница с изумлением смотрит на тетку и шепчет:

— При чем здесь Дашкова?: Она была у нас дома — там, в Пруссии. Мы так поняли, что она — лучшая ваша подруга…

Государыня молча кривится и почти сплевывает:

— Дура она, а не подруга. Не дорезал Гриша крестника моего. Я, хоть и еле ползла на ногах, а все равно — первой за ними помчалась. В подвал… В первый раз увидала, как на дыбе пытают…

Подружка моя закадычная по-глупости проболталась… И про встречи мои с Гришенькой, и про то, что буду в исподнем. У баб язык без костей — мотают, что помелом метут! А дядька ее — канцлер мой Воронцов деньги сыскал и нож в руку вложил…

Племянница глядит в рот своей тетке и с замиранием спрашивает:

— Но вы этого так не оставили?!

Царица пьяненько ухмыляется:

— Отнюдь. Канцлер-то не причем… Ему приказ такой был. От Петруши, Петеньки — благоверного моего. А тут, — вроде как поединок. Он целится — ПАХ! Кровь пустил, но… не дорезал. Стало быть — моя очередь. Ну, прости, мил друг — я-то уж промаху не дала… А потом Воронцова — по-тихому. И милую дурочку — за границу… Пусть там болтает, как я в исподнем хожу.

Государыня на миг умолкает, задумывается, вроде бы как трезвеет, и, поднимаясь из кресла, безразличным голосом говорит:

— Ты на ус-то себе намотай — первой в таких делах не стреляй. На грязь людей шлешь, — и если не будет в сердце у них Правоты, дрогнет рука. Пить дать дрогнет… Стало быть — нужно дать пролить свою кровь. Это в сем деле самое страшное. Вроде все рассчитала, а все равно сердчишко стучит… Ведь не просто так — убивать будут…

Второе, — ответный выстрел никому не доверь. И мстить за себя не позволь. Все сделай сама — полком, дивизией, или — народом. А еще лучше судейскими, или анафемой. Никогда не забудь ни судейских, ни церковь — вот вернейшие палачи. Подсылать же с кинжалом, иль ядом и думать не смей, выйдет наружу — всю жизнь будешь от грязи сей отмываться. Пока — все. Запомнишь — дальше скажу.

А вообще — не слушай мой старческий бред. Это я порой — спьяну. Верю, что в десять дней — язык изучила. Поздравляю…

Ну, работай, не буду тебя больше задерживать, — с этими словами Государыня идет было к двери, но тут матушка все ж не выдерживает:

— Ваше Величество… раз я не прошла Вашу проверку на Преданность, не лучше ли мне вернуться домой?

Екатерина Великая поворачивается к племяннице и смеется:

— Не бойся, я уж давно не придаю никакого значения ни «Чести», ни «Верности». Это у нас в Германии они чего-то, да — стоят. Здесь в России меня предавали и продавали на каждом шагу, на каждом углу, — оптом и в розницу.

Государыня возвращается в кресло, грузно опускается вглубь его и видно, что алкоголь, «выйдя из головы», ударил ей в ноги. В глазах ее больше соображения и здравого смысла, но они теперь закрываются под грузом выпитого. Она хрипло шепчет:

— Не верю я людям «преданным». «Преданность» — одного корня с «предательством». Это же — не случайно… Этакие на манер флюгера — дунуло и они опять по ветру. Я ненавижу людей лояльных и преданных.

Что же до прочих, — пусть и дерзят, лишь бы писем моих не читали….

Девушка слушает Государыню, раскрыв рот, а потом спрашивает:

— Что же нужно мне для того, чтоб заслужить вашу дружбу?

— А ничего мне не нужно. Ты не мужик, а — девица, так что плевать на твой вид. Весу никакого ты не имеешь и мне тебя не обхаживать, так что мне все равно — с кем ты. А во всем остальном…

Дело простое. Нет меня и тебе в пять минут скрутят голову. За то, что я твоя тетка. За то, что не могут они на мне отыграться — тебя вздернут на дыбу. А ты — жилистая. Долго будешь висеть. Я знаю…

А в этих подвалах болтаться не след. В конце — все гадят, да писаются и говорят на себя. И еще… Баб в конце… Верней, в конце — они сами на все согласные.

Ты не поверишь сколько лакеев хочет спробовать графиню, иль баронессу… Скоты — они все такие.

Если я сдохну, а ты не успеешь в силу войти — держи яд при себе. Как родная тетка советую…

Государыня долго смотрит на матушку, с какой-то видимой грустью проводит рукой по голове фойермейстера, ласкает ей волосы и бормочет:

— Я уже довольно стара, чтобы разучиться верить в людей. И я не верю ни в идеалы, ни в общие ценности. Я верю лишь в Кровь. Мою с тобой Кровь. И еще — Интерес. Личный, шкурный твой Интерес. Если я найду чем купить человека, я доверюсь ему больше и подпущу много ближе, чем преданного дурака. Ты меня понимаешь?

Матушка улыбается:

— Тогда нам не повезло. Деньги мне не нужны, Карьере в Науке цари не подмога, если что — поеду в Европу, — с такой Кровью, как у меня, найду себе угол в любом нужном гетто. Выходит, — мне и кольцо негде продеть.