Призраки подземелья - [41]
Однажды ночью, когда войт был в гостях, в его новом доме вспыхнул пожар. Слуги могли бы погасить его быстро, однако кто-то заткнул трубу водопровода. Когда деревянную трубу разбили, было уже слишком поздно. Дом пылал. Искры и горящие головни подожгли соседние дома. Сбежавшиеся горожане стали гасить пожар, но в колодце Рудни́нкай вода быстро иссякла, а отцы доминиканцы из монастыря Виндряй воды даром не хотели давать. Посланцы магистрата начали вести торг с монахами. Те потребовали за воду пуд перца. Но когда перец принесли, он оказался сырым, и монахи его не взяли. Пришлось идти его менять. Пока договаривались и носили перец, вся северная часть города — двести домов и костел Святого Иосифа — сгорела.
Ануприй не показывался. Встретил я его только через неделю и потребовал, что мне надлежит. Но он сказал, что оклада того не нашел: видно, был он в другом месте спрятан и сгорел. Я пригрозил, но он все равно отпирался. Тогда по городу пошли слухи, что дом войта нарочно поджег садовник Ануприй, желая похитить его богатство. Слухи дошли до магистрата, и Ануприя взяли под стражу. Под пыткой он вину отрицал. Даже когда в саду под яблонями были найдены зарытые сокровища войта, и тогда не признался. Но все равно его приговорили к смерти через отсечение головы.
В день казни, как только часы магистрата пробили девять, к площади перед магистратом стали собираться люди.
Народу набралось столько, что еще до того как привели преступника, нескольких человек унесли с помятыми боками, двоим вывихнули руки. Многие взобрались на кровли складов магистратуры и купеческих лавок. В одной лавке балка не выдержала и сломалась. Пятеро человек провалились внутрь и получили увечья.
Когда под барабанный бой привели Ануприя, послышался ропот: иные начали бросать в него что под руку подвернется, но больше попадали в часовых и палача. Поэтому палач начал спешить; введя на эшафот вора, он сорвал с него одежду, поставил на колени и хотел нагнуть его голову к колоде. Но он вырвался и крикнул: «Я не виновен! Меня прельстили!» Больше Ануприй не успел сказать ни слова: часовые, схватив, прижали его к колоде, свистнул топор палача, и голова скатилась.
Все то, что награбил садовник, и собственное его конфискованное имущество отдали войту. Но это составило всего двадцатую часть пропавшего. Войт от той печали заболел и, несколько дней промучившись, отдал богу душу. А так как наследников не имел, то эти остатки были поделены на три части: церкви, королю и магистрату. Золотой оклад с запертой на замок рукописью достался церкви.
А вскоре произошли иные важнейшие события.
Радвилы, покровительствовавшие еретикам, испугавшись нищеты, позорной смерти и будущих адских мук, которые их семье напророчила гадалка, якобы прибывшая из далеких краев (а прикидывался ею хитроумный иезуит отец Христиан), поняв свои ошибки, раскаялись и стали вновь горячими покровителями церкви и нашего ордена. И столь же горячими врагами безбожников и еретиков. Они отняли подаренную еретикам молельню, устроенный и содержимый ими большой печатный двор в Брест-Литовском, который безвозмездно передали нашему ордену. Кри́ступас Сирота, великий католической веры защитник, хорошо зная, сколько я претерпел мук от его предшественника и как им был обижен, за небольшую мзду выкупил у епископа золотой оклад и мне его вернул. Только ключика не было, и оклад невозможно было отпереть.
А на другой год Вильнюс и его окрестности постигло ужасное несчастье — чума, а затем голод. Люди прямо на улице вдруг падали и чернели, другие, заболев, метались, но безо всякого присмотра умирали от голода либо из окна выбрасывались. И, как от дьявольского наваждения, бежали все, и сторонились один другого, и стремились оказаться подальше, сами боясь заразиться и заболеть.
Город пустел. Первым бежал двор великого князя, а с ним вместе и вельможи; затем дворяне, затем прочие. Это продолжалось всю осень и зиму. В городе осталось совсем немного жителей, но люди перестали умирать. Понемногу стали возвращаться беглецы. Однако весной начался голод, и тысячи крестьян, не имея что есть, заполнили город. Стаями шныряли они по улицам, днем собирая милостыню, а ночами круша лавки. Мор, уже ослабевший, опять возобновился с еще большей силой, и улицы были вновь устланы трупами. Каждое утро сотни их лежали прямо на улицах под стенами; другие умирали, забравшись в уже давно опустевшие дома. Монахи бродили по улицам, по домам и железными крючьями тащили несчастных к подвалам; побросав в подвалы, замуровывали.
Когда этот тяжкий мор свирепствовал, в одну ночь я услыхал голос: «Отец Хауст, великий грешник, если хочешь быть спасен, замуруй в южной стене кафедрального костела свои сокровища, забери верного послушника Фабия и ступай на запад, чем далее, тем лучше, ибо град сей испытает много бед и невзгод».
То был глас господний, предупреждающий меня, но я, грешный, все сомневался. А в следующую же ночь я услыхал тот же глас: «Отец Хауст, именем господним говорю тебе: сокрой драгоценности там, где сказано, и с послушником Фабием ступай, чем далее, тем лучше, ибо тебе грозит погибель». Тогда в одну претемную ночь пошел я к кафедральному костелу. Осмотрев стену, не нашел подходящего места, ибо вся она была в трещинах от времени, и перешел к восточной стене. Она также была изрядно попорчена. Однако я нашел место в южной части здания в трех пядях от земли и выполнил, что поведено было. После того купил лошадей, захватил снеди, одежды и с послушником Фабием пустились на запад. Остановись на ночь, после ужина я почувствовал слабость, и в глазах потемнело. Но назавтра двинулись дальше. На другую ночь снова чувствовал слабость, казалось, мои внутренности что-то сверлит. Так длилось три дня. А на четвертый, когда остановились в небольшом заброшенном домишке, у меня стало в глазах темнеть. Я понял, что господь призывает к себе. Послушнику Фабию велел призвать священника, но на много километров кругом его не могли найти, ибо всех разогнали мор и глад. Поэтому велел я послушнику Фабию записать последнюю мою волю, которая и есть тут. Представая пред твоим троном, господи, я, презренный твой слуга, великий грешник, исполненный смертных грехов, прошу милосердия, и пусть будут отпущены мне мои прегрешения во веки веков. А мое имущество пусть отойдет святой…» На этом заканчивается запись завещания, — сказал учитель. — А дальше идет приписка послушника, который, видно, заразился чумой:
