Призраки Ойкумены - [11]

Пробус стукнул кулаком по колену:

– Трахается с чертом! Что за чушь вы несете, золотце?

– Чушь? Возможно. Мне никогда не нравилась эта легенда. Я думал: что, если измена жены была сатанинским наваждением? А если и нет, то почему трусливый поэт сбежал? Почему не вступил в бой с дьяволом, увенчавшим его рогами? Я был глуп, сеньоры, молод и глуп. Теперь я думаю иначе. Надо идти вперед. Просто идти вперед и не оглядываться. Тогда у тебя есть хоть какой-то шанс… Я кажусь вам безумцем?

– Да, – сказал Пробус.

– Нет, – сказал Фриш.

– Летим, сеньоры. Летим немедленно! Едва я вспомню, что она все еще там, на пути к Хиззацу…

– Летим? – помпилианец хрипло расхохотался. Под левым глазом Пробуса забилась синяя жилка, на лбу выступили крупные капли пота. – Дорогуша, у меня начинается понос от одной мысли о выходе в волну! Уверен, мой драгоценный коллега…

– Это правда, – кивнул Фриш. – Мне тоже страшно.

Секундой раньше гематр закончил расчеты персонального чувственного фона. Получалось, что мар Фриш сейчас менее эмоционален, чем после аварийного возвращения на Алайну, но более эмоционален, чем обычно, до экстремальной встречи с покойной сеньоритой де Кастельбро. Разница не сводилась к банальным пропорциям. Расчеты показывали, что в данный момент эмо-фон на семь процентов выше стандарта, присущего гематрам, и вдвое слабее пикового значения, которым Гиль Фриш назначил свое состояние на Алайне. Для того, чтобы сделать из этого какие-то осмысленные выводы, требовалось время. Время и опыт, накопленный фактаж.

– Не надо, сеньоры, – Диего Пераль повернулся к собеседникам. – Мы зря тратим время. Вам страшно, мне страшно, но мы летим, и все тут.

Пробус криво ухмыльнулся:

– Вы заставите нас силой, дорогуша?

– Я? Нет.

– Тогда кто же? Власти?

– При чем здесь власти? Вы сами заставите себя взлететь. Вы не можете без полетов, я же вижу. Вы продали душу за ска́чки по космосу. Прикованные к земле, вы зачахнете. Космические корабли? Нет, они вас не удовлетворят. Пьяницу не напоить водой. Это как…

Щелкнув пальцами, Диего подыскал сравнение:

– Это как безрукий боец. Он все равно изыщет способ драться.

– Душу? Продали?! – вскочив, Пробус топнул ногой, словно намеревался пойти в пляс: – А что? Вы правы! Вы триста раз правы, только не надо разговаривать с нами, как сержант с новобранцами!

– Я мастер-сержант, – на лице Диего не возникло и тени улыбки. Окажись здесь Мигель Ибарра, восстань на миг из могилы, и лихой контрабандист подтвердил бы: да, такое лицо было у мастер-сержанта Пераля перед тем, как на Дровяном бастионе началось самое веселье, а какое лицо у него стало потом, вам и знать не надо, господа хорошие. – С новобранцами я разговаривал иначе. Вам бы не понравилось, это точно.

– Ну тогда – как мамаша с детьми!

– Мы не можем взлететь вдвоем, – вмешался Фриш.

Диего показал гематру три пальца: втроем.

– Вдвоем, сеньор Пераль. Вы, как ни крути, пассажир, а не коллантарий. Мы не взлетим и втроем: Якатль ждет нас в гостинице. Для взлета требуется коллант в полном составе. Вы способны подождать, сеньор Пераль?

– Да. Только поторопитесь.

– Я имею в виду, подождать так, чтобы не натворить глупостей?

Диего Пераль долго молчал.

– Я попытаюсь, – наконец произнес он.

Контрапункт Из пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»

Живоглот:

Я жизнь провел в резне, как дьявол в пекле,

Колол, рубил, валял, кусался, грыз,

Я – корифей трагической игры,

Я – золотой дублон, лежащий в пепле,

Мой нож кровав и жребий мой кровав –

А ты? Что делал ты?

Капитан Рамирес:

Я? Убивал.

Мордокрут:

У моего клинка манеры гранда,

Он кланяется только мертвецам,

Я – идеал отменного бойца,

Я – сонмище воинственных талантов!

В моей душе кипит девятый вал,

А ты хоть раз кипел?

Капитан Рамирес:

Я убивал.

Ухорез:

Подруга шпага! Мы в любой таверне

Запомнились по шрамам и рубцам,

Оставленным на память молодцам –

Им и сейчас икается, наверно!

Один удар, и трое наповал!

Ты там бывал?

Капитан Рамирес:

Я? Нет. Я убивал.

Живоглот, Мордокрут, Ухорез(хором):

А часто ли?!

Капитан Рамирес:

Случалось, убивал.

Я не мастак хвалиться по тавернам,

Я не горжусь уменьем палача,

Убийство, вне сомнений, это скверно…

Живоглот, Мордокрут, Ухорез(хором):

Когда ж ты это делаешь?!

Капитан Рамирес:

Сейчас.

Убивает всех троих.

Глава вторая Выигрышные сцены

I

– Удачи! – вполголоса пожелал Диего.

Джессика не ответила. Даже не кивнула, показав, что слышит, благодарит за доброе напутствие. Молодец, отметил маэстро. Наука пошла впрок. Сердцем, мыслями, всем существом Джессика Штильнер была там, на площадке, выделенной для поединка гематрийки с Рудольфом Шильдкнехтом. Сам бергландец вошел на площадку минутой раньше. Спокойный, обманчиво-медлительный, с добродушным выражением лица – щекастого, усеянного веснушками – Шильдкнехт ждал соперницу, опустив близнецовые рапиры остриями вниз. Рухни небо, провались земля в тартарары, а этот человек, похожий на плюшевого медвежонка размером с гориллу, сонно вздохнет и спросит: «Что-то случилось?»

Если Диего Пераль и завидовал чему-то в сей бренной юдоли скорбей, созданной для мучений грешников, так это спокойствию бергландца. Собственный разум маэстро с раннего утра, с той дьявольской пробежки, где двое коллантариев открыли Пералю ужасную тайну мятущейся души Энкарны де Кастельбро… О, разум плясал босиком на раскаленной сковородке, вскрикивая не от боли – от нетерпения. Ждать, пока коллант соберется на Китте? Это невыносимо! Будь в воле маэстро рвануться ввысь, за облака, не нуждаясь в компании, как безногий калека нуждается в приятелях, когда хочет подняться по лестнице в убогую мансарду – он ни секунды бы не колебался. Калека хотя бы может ползти по ступенькам, цепляясь руками за перила, а Диего Пералю отказали и в такой крошечной милости. Маэстро больше не считал коллантариев бесами, чья задача – погибель душ человеческих. Ни один бес, рожденный в преисподней, не способен так притворяться. Солдат, учитель фехтования, Диего оставался сыном своего отца, а значит, театральной косточкой, пылью подмостков. Он знал цену притворству, актерству, мастерству лицедея. Живчик, рассказавший Пералю о заоблачной встрече с Карни, не солгал ни в едином слове. Маэстро видел, как у помпилианца тряслись руки, прыгали губы, как нервный тик трепал нижнее веко, а в глазах, налитых кровью от недосыпа, мелькал ужас – чище ключевой воды, пронзительней крика ястреба на рассвете. На фоне бесстрастности гематра такая взвинченность напугала бы неискушенного зрителя – страх заражает быстрее чумы. Сказать по правде, Диего Пераль поначалу тоже испугался. Он не знал, что внутренне смирился с утратой; не знал, что согласен страдать, но не действовать – не знал до тех пор, пока вдруг не понял, что смирение выгорело дотла, а страдание превратилось в свирепую жажду действий.