Призраки и чудеса в старинных японских сказаниях. Кайданы - [27]
– А зачем им понадобилась земля? – спросил я.
– Так ведь сами подумайте – каково будет ребенку расти со словом «дурачок» на ладошке! А избавиться от надписи, если она появилась таким образом, можно лишь потерев ее землей с могилы, где покоится тело, служившее духу в предыдущей жизни…
Химавари
В лесу на холме неподалеку от дома мы с Робертом ищем ведьмины круги[39]. Роберту восемь, он пригожий и очень умный. Мне почти семь, и я благоговею перед Робертом. Стоит раскаленный, искрящийся августовский день; остро и сладко пахнет древесной смолой.
Ведьмины круги мы так и не находим. Зато обзаводимся целой коллекцией сосновых шишек, прятавшихся от нас в густой траве.
Я рассказываю Роберту старинную валлийскую легенду о человеке, который случайно заснул в ведьмином круге и исчез на семь лет, а потом, когда друзья вызволили его из колдовской ловушки, никогда уже ничего не ел и не разговаривал.
– Они едят игольные ушки, – сообщает Роберт.
– Кто? – удивляюсь я.
– Гоблины[40].
Я замираю, в мистическом трепете осмысливая это откровение, а Роберт кричит:
– Арфист! Вон он, к дому идет!
И мы несемся вниз по склону холма слушать арфиста-сказителя…
Но кого же мы видим? Не изящного седовласого барда из книжек с картинками, а смуглого, коренастого, всклокоченного бродягу, и черные глаза его нагло поблескивают из-под таких же черных кустистых бровей. Он похож скорее на какого-нибудь каменотеса, чем на сказителя. А еще на нем кошмарные вельветовые штаны!
– Интересно, он будет петь по-валлийски? – шепчет мне Роберт.
Я так разочарован, что не отзываюсь. Бродяга между тем ставит арфу – здоровенный инструмент – на наше крыльцо, проводит своей лапищей с заскорузлыми пальцами по всем струнам, затем хрипло прочищает горло (это похоже на злобное рычание) и заводит песнь: «Поверь мне, если прелесть юности, ласкающая ныне взор, назавтра истает, как чары, как морок…»[41]
Его интонации, жесты, голос – все вызывает у меня невыразимое отвращение, я вдруг понимаю, что такое «пошлость». Мне хочется закричать: «Вы не имеете права петь эту песню!» – ибо ее волшебные строки я уже слышал из уст самого прекрасного, самого дорогого моему крошечному сердцу человека, и то, что какой-то грубый, гадкий бродяга осмелился произнести их, оскорбляет меня, как жестокая насмешка, злит, как несусветная наглость… но лишь несколько мгновений! На словах «как чары, как морок» его хриплый, зловещий голос вдруг начинает трепетать от беспредельной нежности, а потом чудесным образом обретает торжественное, глубокое, низкое звучание большого органа, и от странного, неведомого чувства у меня внезапно перехватывает дыхание… Неужто он волшебник? Что за тайны открылись угрюмому бродяге с больших дорог? Найдется ли в мире хоть один человек, поющий так же, как он?.. Облик арфиста дрожит и плавится у меня перед глазами, дом, лужайка, строгие очертания всего вокруг текут и размываются в воздухе. И все же в глубине души у меня остается страх перед этим человеком, я питаю к нему неприязнь и чувствую, что лицо мое начинает пылать от гнева и стыда, потому что ему удалось так взбудоражить мои чувства…
– Он заставил тебя разреветься, – сочувственно говорит заметивший мое смятение Роберт, когда арфист уходит, прихватив наш шестипенсовик и даже не поблагодарив за вознаграждение. – Наверное, он цыган. Цыгане – дурные люди, все как один колдуны. Побежали в лес!
Мы снова карабкаемся по склону к соснам, садимся на корточки в траве, переплетенной с солнечными лучами, и смотрим поверх города на море. Игра не ладится – мы оба все еще пребываем под действием чар колдуна-арфиста.
– Может, он гоблин? – осмеливаюсь я предположить. – Или злой эльф?
– Нет, – говорит Роберт, – обычный цыган. Но неизвестно, что хуже. Цыгане ведь детей воруют, знаешь ли…
– А что мы будем делать, если он придет сюда? – Я замираю от страха, внезапно вспомнив, что мы на холме совсем одни.
– Да вряд ли придет, – качает головой Роберт. – При дневном свете побоится…
Вчера возле деревни Таката я приметил желтый цветок, который японцы называют почти так же, как мы. «Химавари» означает «обращенный к солнцу». И в моей памяти вдруг снова зазвучал голос бродячего арфиста, услышанный сорок лет назад: «Сияющего бога своего подсолнух провожает тем же взором, каким наутро его встретил в час восхода». И перед моими глазами опять заплескались золотистые озера света на валлийском холме, и Роберт на мгновение предстал передо мной таким, каким был в тот день, – я словно наяву увидел его хорошенькое девчачье личико и солнечные локоны. Мы искали ведьмины круги…
От того, настоящего, Роберта ничего не осталось. Он давно превратился в богатого и чужого человека. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих…»[42]
Хорай
Синяя бездна обнимает синюю высь – море и небо сплавились в одно сверкающее марево. Весенний день только что родился. Раннее утро.
Лишь небо и море, неразрывная лазурная бесконечность… На первом плане морская зыбь заманивает солнечных зайчиков в белопенные хороводы. Но чуть дальше всякое движение замирает и блекнут краски: ослепительная синева воды темнеет и становится тусклой, растворяясь в такой же неяркой синеве воздуха. Линии горизонта нет – расстояние теряется в пространстве, под вами бездонная пучина, над вами гигантский небосвод, и чем выше, тем глубже цвет. А посреди всей этой синевы робко и слабо проступают очертания дворцовых башен, с крышами изогнутыми и рогатыми, как полумесяцы, – смутное отражение древнего диковинного великолепия, освещенное солнечным светом, ненадежным, как память…
