Призраки двадцатого века - [39]

Макс попытался ответить, но не смог. Его горло сжалось, он давился словами, которые хотел, но не умел или не смел сказать.

— От Рудольфа я не ожидаю послушания. Он американец, а здесь считают, что ребенок учит родителей. Я вижу, как он смотрит на меня, когда я говорю. Как он сдерживает смех. Это плохо. Но ты… Когда Рудольф не слушается, он, по крайней мере, делает это умышленно. Я чувствую, что он нарочно злит меня. А ты не слушаешься от тупости, от нежелания подумать, а потом удивляешься, почему я порой видеть тебя не могу. У мистера Барнума[48] есть лошадь, что умеет складывать небольшие числа. Она считается величайшей достопримечательностью его цирка. Если бы ты хоть раз показал, что понимаешь мои уроки, это стало бы чудом не меньшим, чем та лошадь. — Он отпустил руку сына, и Макс, чуть не упав от неожиданности, невольно шагнул назад. Рука горела. — Иди в дом и не попадайся мне на глаза. Вижу, тебе надо отдохнуть. Кстати, это неприятное жужжание у тебя в голове — мысли. Насколько мне известно, ты к ним не привык и не знаешь, что с ними делать.

Отец постучал пальцем по виску, словно показывая, где находятся мысли.

— Да, сэр, — ответил Макс.

Он услышал в собственных словах лишь тупость и упрямство. Почему говор отца звучал как речь культурного и светского человека, а в устах самого Макса точно такой же акцент превращался в косноязычие слабоумного скандинавского батрака, способного только доить коров и испуганно таращить глаза при виде раскрытой книги? Не разбирая, куда идет, Макс шагнул в дом и врезался головой в связку чеснока, что висела в дверном проеме. За его спиной фыркнул отец.

Макс сел в кухне. На дальнем конце стола горела лампа, слишком слабая, чтобы развеять сгущавшуюся тьму. Он ждал и прислушивался, устремив взгляд в окно — на двор. Перед ним лежал учебник английской грамматики, но заниматься он не мог. Он мог только сидеть и ждать Руди. Довольно скоро стемнело так, что стало невозможно разглядеть ни дороги, ни того, кто по ней пойдет. Вершины сосен черными силуэтами выделялись на небе, все еще слабо светившемся, как тусклое сияние умирающих углей. Вскоре и этот отблеск исчез. В темноте россыпью ярких веснушек загорелась горсть звезд. Макс слышал, как под тяжестью отца поскрипывает и постанывает гнутое дерево кресла-качалки — вперед-назад, вперед-назад на половицах веранды. Макс опустил голову в ладони, вцепился пальцами в волосы и забормотал под нос: «Руди, давай же, иди». Скорее бы закончилось это невыносимое ожидание. Так прошел час. Или пятнадцать минут.

Потом Макс услышал его. В меловой придорожной пыли тихо шуршали шаги младшего брата; возле самого двора они замедлились. Макс предположил, что Руди бежал, и предположение подтвердилось, едва брат открыл рот. Он пытался говорить со своим обычным добродушием, но ему не хватало дыхания. Руди запыхался.

— Прости… Миссис Кучнер… Попросила помочь… Знаю… Уже поздно.

Качалка остановилась, а половицы скрипнули. Похоже, отец поднялся с кресла.

— Да, Макс сказал. Ты все убрал?

— Ага. Нет. Вместе с Арлин. Арлин забежала в кухню и не смотрела по сторонам. А там миссис Кучнер… Миссис Кучнер несла тарелки…

Макс зажмурился, уткнулся лбом в стол и в полном отчаянии дернул себя за волосы.

— Миссис Кучнер не должна утомляться. Она нездорова Должен сказать, меня удивляет, что она вообще встала с постели.

— И я тоже… я тоже ей так сказал. — Голос Руди звучал у самой веранды. Он почти отдышался. — И еще не слишком темно.

— Не темно? В моем возрасте зрение уже не то, и сумерки кажутся настоящей ночью. Я сидел тут в полной уверенности, что солнце зашло двадцать минут назад. Сколько сейчас. — Макс услышал, как щелкнула крышка карманных часов отца Раздался вздох. — Не вижу стрелок. Слишком темно. Что ж. Меня восхищает твоя забота о миссис Кучнер.

— О, мне совсем нетрудно… — сказал Руди, ставя ногу на первую ступеньку крыльца

— В самом деле, тебе следует больше думать о собственном здоровье, Рудольф, — продолжал отец спокойным и благожелательным тоном — так, представлялось Максу, он говорит со своими пациентами, находящимися на последней стадии смертельного заболевания.

Руди сказал:

— Прости меня, я…

— Ты просишь прощения? Сейчас ты запросишь его по-другому.

Плетка опустилась с сочным шлепком, и Руди, которому через две недели должно было исполниться десять лет, взвыл. Макс стиснул зубы, по-прежнему сжимая голову ладонями. Запястья он прижал к ушам, напрасно стараясь укрыться от воплей и от звуков плетки, впивавшейся в мясо и кости.

Он не услышал, как отец вошел в дом, и поднял глаза, только когда на него вдруг упала чья-то тень. В дверях стоял Абрахам: волосы растрепаны, воротник сбился набок, в руке плетка. Макс ожидал удара, но этого не случилось.

— Помоги брату, — приказал отец.

Макс с трудом поднялся на ноги. Выдержать взгляд старика он не мог, поэтому опустил глаза вниз и наткнулся взглядом на плетку. Тыльную сторону отцовской ладони забрызгали капельки крови. Макс тоненько, испуганно выдохнул.

— Видишь, что мне приходится делать из-за вас.

Макс не ответил. Возможно, ответа и не предполагалось.