Призрак оперы N-ска - [36]

— Сказать ли? Не знаю… Скажу. Я вот, например, всегда плачу, когда слушаю Чайковского; а музыка нашего виртуозного творца Бегемотского постоянно повергает меня в рыдания… А сможет ли ваш Шульженко заплакать при виде убитой птички? Хватит ли его толщи культуры на слезы? Не знаю…

— Шульженко настолько же мой, насколько и ваш, — раздраженно заметила Тараканова. — А насчет всего остального… У нас — газета, а не музыковедческий журнал; и нас интересуют все спектры общественного мнения горожан. Тем более, что вы всегда имеете у меня на полосе «зеленую улицу» и ведете собственную рубрику «Вечные ценности». Разумеется, и в эстетическом, и в культурном плане вы стоите неизмеримо выше него — но дайте читающей публике возможность выбора: пускай люди разберутся сами!..

— Голубушка моя! — вкрадчиво загнусавил Шавккель. — Ведь мы же с вами культурные люди! Тяжкий жребий нам выпал: в тяжелые времена должны мы с вами заботиться о толщине слоя бытовой культуры — скажу так: удобрить, унавозить ту почву, на которой… Нет, вообще в отношении культурного подвига нашего я, как музыкант, должен сказать, что по-музыкантски порою наслаждаясь…

— Извините, дорогой Савонарола Аркадьевич, об этом в другой раз, — в несвойственной ей резкой манере оборвала Шавккеля Татьяна Егоровна. — А сегодня — извините; я себя неважно чувствую и должна заняться делами… — И с этими словами Тараканова вышла из кабинета, намереваясь скрыться и переждать визит непрошеного гостя в туалете.

— Что ж, понимаю… Всего доброго!.. — пробормотал Шавккель, грустно и с укором закивав ей вслед плешивой головой. Однако как только дверь за выходящей Татьяной Егоровной закрылась, критик воровато, бочком приблизился к столу и волосатой цепкой рукой ухватил рукопись, которую заприметил уже давненько. «Колосс на глиняных ногах» — гласил заголовок, а дальше шла вводка: «На прошлой неделе в зале N-ской оперы был дан симфонический концерт, где Абдулла Бесноватый продирижировал (а говоря точнее, попытался это сделать) исполнением Дзержинского оркестра Восьмой Шостаковича и „Фантастической“ Берлиоза…» Не читая дальше, лазутчик заглянул на последнюю страницу материала — и точно! Пасквиль был подписан именем мерзавца Шульженко.

Лицо Шавккеля исказилось несказанной мукой; склонившись горестно и опустив руку с конвульсивно скомканными страницами, ладонью другой руки он прикрыл глаза и постоял так с минуту, фальшиво промычав несколько тактов из «Радости страдания» Бетховена. Но вспомнив, что благодарных зрителей в пустом кабинете у него нет, он распрямился, прытко приблизился к корзине для бумаг и быстро запихнул туда ненавистную статейку, для пущей надежности притоптав ее ногой — после чего, одернув видавший виды пиджачок, ретировался за дверь.

Глаза шедшего по редакционному коридору Савонаролы Аркадьевича светились счастием и добротою. «Стюардесса по имени Жанна, обожаема ты и желанна…» — замурлыкал он себе под нос — но, тут же спохватившись, немедленно принял строгий вид и, надувая щеки, забубнил: «Обнимитесь, миллионы!..»

Тем временем ничего не подозревавшая Татьяна Егоровна, нетерпеливо взглядывая на часы, переминалась с ноги на ногу в туалетной комнате — выжидая время, достаточное, по ее прикидкам, для ухода незваного гостя. Но едва высунувшись за дверь, она увидела в коридоре… критика Шкалика, влекшего, отдуваясь после пологой лестницы, свой пухленький и порядком изодранный портфельчик. Немедленно юркнув обратно, Тараканова — для пущей надежности — забежала в одну из кабинок и закрылась в ней.

Через минуту дверь с характерным скрипом приоткрылась. После короткого затишья до слуха Татьяны Егоровны донеслись звуки шажков — робких и нетвердых, как будто ступает младенец. Редактор отдела культуры затаила дыхание. Некоторое время в туалете не было слышно ничего, кроме («пуф, пуф!») чьей-то одышки. Наконец, тишина была нарушена подростковым дискантом Шкалика:

— Татьяна Егоровна! — заскулил он. — Я знаю, что вы здесь… Извините великодушно, но дела исключительной важности заставили меня нарушить ваш покой сегодня; я вам не помешаю, я прямо так вам все сейчас расскажу…

Воздев глаза к небу, Татьяна Егоровна в изнеможении прислонилась к фанерной стеночке.

— Во-первых, — пищал Шкалик, — у нас у всех большое горе: скончалась Барракуда Борисовна Пуквиц… Она была просто душой нашего Союза творцов, и именно Баря Борисовна написала для творца Парилкина либретто замечательной детской оперы «Шарик, служи!» …Вот тут у меня некроложек такой небольшой… Вот, семь страничек… — (послышалось шуршание) — я даже сам, хе-хе, с вашего позволения, и рубричку сочинил: «Прощай, артист!» — здорово, правда?!. А еще я принес статью о потрясающем концерте в Дзержинке тут у нас!.. Абдулла Урюкович, этот светлый гений… Я знаю, Татьяна Егоровна: вам, наверное, Шульженко рецензию уже свою принес — он пишет быстро, перо у него бойкое… Но понять гений Бесноватого ему не дано; он как-то не о том все пишет… У меня-то лучше ведь, хоть и по-стариковски… Да я вам сейчас покажу!.. — закряхтел вдруг Шкалик, и Тараканова увидела под дверцей кабинки его короткопалую ручонку с пачкой листков, вырванных из школьной тетради и аккуратно исписанных большими и округлыми буквами.