Призрак Мими - [23]

Глава девятая

И вновь он неподвижно сидел в кресле в полном мраке и тишине. Непроницаемая тьма сжимала тисками высоко поднятую голову и открытые глаза. Так в последнее время на Морриса действовал секс. Чем требовательнее и изощреннее становилась Паола, тем большее отчуждение чувствовал он сам. Словно приглядывался со стороны, как удачно он исполняет повинность, – но упоение новизной давно исчезло, а обоюдные чувства и прежде не отличались глубиной. Ненасытность жены начинала надоедать. Пока наконец все существо Морриса не превратилось в отточенный, как бритва, интеллект. Разум был подобен холеной пантере, что без конца мечется по клетке в мечтах о недосягаемой добыче.

Если бы Паола захотела ребенка! Это дало бы хоть какой-то смысл всему происходящему с ними, позволило бы Моррису утвердиться в семейном клане. Порой над извивающимся телом жены витал образ Массимины. Мамочка-Мими с большой мягкой грудью. Кроткая улыбка, когда она объявила о своей беременности. После ее смерти Моррис гнал эти воспоминания, но вот они явились вновь. Возня с Паолой перестала оправдывать свое назначение – подавлять в нем высшие чувства. Рано или поздно придется встретить лицом к лицу весь ужас и боль утраты Мими, его единственной любви.

Моррис глубоко вдавил острый ноготь в нежную кожу на сгибе руки. Чернота перед глазами на миг вспыхнула фейерверком красок.

Не для того ли, в конце концов, затеян весь этот фарс с виноградником, Бобо, эмигрантами? Ясно же, что подобная суета не к лицу такой натуре, как Моррис. Провинциальная комедия положений. Но так он по крайней мере заставит их считаться с собой. Почему, – удивился Моррис, сразу охладев умом, – ну почему его просто не приняли в семью, как они обошлись бы со всяким другим, почему не дают разделить их заботы? Но уж если так, тогда с чего они взяли, что Моррис согласится сидеть сложа руки на вторых ролях, словно не родня, а какой-нибудь наемный служащий? Почему его не только отпихивают от дел, но будто сговорились вовсе не замечать?

Все еще впиваясь ногтями в руку, Моррис сардонически рассмеялся, потом слезы хлынули по щекам. Одна только Мими, единственная из всех, согласилась впустить его в свою жизнь, отнеслась к нему с полным доверием. Всех остальных придется наказать за то, что они с ним сделали. А к черным он относится как к братьям. Даже к marocchino, который его надул. Да что там, он бы и к Стэну относился точно так же, не случись той встречи в роковой день. Господи, какая жуть – столкнуться с ним снова!

Упав на колени, Моррис взмолился: «Мими, помоги мне поступать праведно и благородно. Укажи путь смирения и добра. Дай мне наконец добиться счастья!»

Губы беззвучно шевелились. Так и должно быть, когда человек возносит молитву. И до того непроглядна была темнота за закрытыми ставнями, что Моррис, покинув кресло, на миг потерял ориентацию. Словно падал сквозь пространство в никуда, в самые сокровенные глубины души. Потом он осознал, что прячет лицо в ладонях, как ребенок, вымаливающий прощение у матери. Трепет очищения. Он молится Массимине, своей святой покровительнице! Никто не сможет отрицать, что он – глубокая натура. Через пару минут Моррис неловко встал, пробрался через темную комнату и со сладострастным чувством облегчения растянулся на кровати.

Но и час спустя широко открытые глаза все еще бросали вызов ночному мраку. Моррис страдал, и в этом было зерно истины. Да, он способен испытывать мучения, возвышающие душу, и в этом залог ее полноценности. Совсем не то, что беззаботная Паола, по-детски разметавшаяся во сне после удовольствий, которые выцыганила у него. Теперь, стоило Моррису подумать о теле жены, о сексе с нею, на ум без конца приходило слово «утроба»: все больше и больше, пошлая красно-коричневая припухлость в обрамлении черных, как fascismo, вьющихся волос, беззащитная и в то же время чудовищно ненасытная. А если он просто кончит себе в руку и впихнет в эту самую утробу? В самом деле, почему бы нет? Моррис уже начал возбуждаться от этой мысли и обрадовался своей улыбке, невидимой во тьме. Интересные идеи, однако, приходят ночью.

Проведя рукою вниз по гладкой коже своего живота, Моррис обнял бессонницу, как невесту.

Глава десятая

Не все новые рабочие оказались черными. Там были хорват Анте и египтянин Фарук, албанец Рамиз – ему, похоже, не исполнилось и шестнадцати, и марокканец Азедин, которому давно шел шестой десяток. Отчего-то Азедин не понравился Форбсу. Затем Кваме и с ним еще трое из Ганы; наконец, пара сенегальцев, то появлявшихся, то исчезавших. Они заняли три комнаты на самом верху, спали на голых досках в разваливающемся доме, в окружении святого Петра, которого язычники распяли вверх ногами, и дамы, рыдающей над гробом. Умывались холодной водой, деля на всех одно полотенце. Продукты закупали каждый для себя и хранили между оконными рамами, успешно служившими холодильником; обедали же вдвоем или группами за огромным кухонным столом. Форбс готовил нехитрые блюда из макарон для жизнерадостного Рамиза и несколько напыщенного Фарука, что искренне восхищало Морриса. Лишь по-настоящему благородный человек мог отдавать столько времени и сил заботам о неотесанных юнцах.