Призрак Анил - [73]

Той ночью она вспомнила их разговор о любви к своей стране. Несмотря ни на что. Западному человеку никогда не понять такой любви.

— Я никогда не смогу уехать отсюда, — тихо сказал Гамини.

— Американские фильмы, английские книжки… помните, как они кончаются? — спросил Гамини той ночью. — Американец или англичанин садится в самолет и улетает. Вот так. Вместе с камерой. Он глядит в окно на Момбасу, или Вьетнам, или Джакарту, теперь он может смотреть на них сквозь облака. Усталый герой. Пара слов сидящей сзади девушке. Он возвращается домой. В сущности, война закончена. Для Запада этого достаточно. В политической литературе Запада эта история повторяется последние двести лет. Вернуться домой. Написать книгу. Замкнуть круг.

Сотрудник организации по защите прав человека вошел с пятничными отчетами о жертвах — свежими, почти влажными черно-белыми фотографиями; на этой неделе их было семь. Лица закрыты. Он оставил отчеты для Гамини на столе у окна. Тот подошел к ним, когда менялась смена. Включил магнитофон и начал описывать раны и возможные способы их нанесения. На третьей фотографии раны были нетяжелые. Оставив отчеты, он спустился на один этаж и побежал по коридору в палату. Она была открыта. Он начал сдергивать простыни с тел, пока не увидел то, что ожидал. После того как он взял в руки третью фотографию, он слышал только биение своего сердца.

Гамини не знал, как долго он здесь простоял. В комнате лежало семь тел. Он мог что-нибудь сделать. Но не знал что. Возможно, он мог бы что-то сделать. Он видел ожоги от кислоты, вывернутую ногу. Он отпер шкаф с бинтами, лонгетами, дезинфицирующими средствами. Начал обмывать шампунем темно-коричневые отметины на теле. Он мог бы вылечить своего брата, вправить левую ногу, обработать каждую рану, словно тот был жив, словно, вылечив сотню мелких травм, он мог вернуть его к жизни.

Глубокий шрам на локте сбоку ты получил, упав с велосипеда на Канди-хилл. А этот шрам остался после того, как я ударил тебя крикетным столбиком. В конце концов мы, братья, перестали уступать друг другу. Ты слишком хорошо играл роль старшего брата, Сарат.

И все же, будь я тогда врачом, я наложил бы тебе швы лучше доктора Пьяшо. С тех пор прошло тридцать лет, Сарат. День на исходе, все ушли домой, кроме меня, твоего наименее любимого родственника. Того, с кем ты никогда не мог расслабиться, не чувствовал себя уверенно. С твоей бедной тенью.

Он склонился над телом, перевязывая раны, и горизонтальные предвечерние лучи освещали их, ведущих долгий разговор.

Есть разные виды любви-сострадания. Гамини вспоминает чувственную любовь, свидетелем которой однажды стал. Мужчина и женщина, мужчина кончал, а женщина гладила его по спине, и на ее лице отражалось признание его телесного преображения. То были Сарат и жена Сарата. Она подняла на него глаза, в его исступлении, а ее рука продолжала поглаживать лежавшее в ее объятиях тело.

Есть и другие примеры такой любви. Такова история Савитри,[24] вырвавшей мужа из рук Смерти. На удивительных иллюстрациях к этому мифу мы видим, как она заключает его в объятия, — ее лицо излучает радость, тогда как его запрокинутое лицо отражает пугающий процесс преображения, возвращения к любви и жизни. В этот миг он тоже пребывает в сфере действия такой любви.

Он расстегнул рубашку на брате так, что обнажилась грудь. Мягкая грудь. Не жесткая, звериная, как у него. Щедрая грудь Ганеши. Азиатский живот. Грудь человека, разгуливающего в саронге по саду или по веранде с газетой и чашкой чая в руках. Сарат всегда чуждался насилия, как будто в его душе никогда не бушевали войны. Это выводило из себя окружавших его людей. Если Гамини был Мышонком, то его брат — Медведем.

Гамини прижал свою теплую руку к его застывшему лицу. Он никогда не тревожился о судьбе своего единственного брата, всегда полагая, что роковая развязка грозит, скорее, ему. Возможно, каждый из них думал, что в одиночестве сгинет в темноте, которую они создали вокруг себя. Их женитьба, их карьера на границе гражданской войны, между правительством, террористами и повстанцами. В их отношениях никогда не брезжил свет в конце туннеля. Вместо того они искали и находили свои суверенные владения. Сарат на залитых солнцем полях искал астрологические камни, Гамини пребывал в средневековом мире неотложной помощи. Каждый из них чувствовал себя легче, свободнее, когда не думал о другом. По существу, они были слишком похожи и не могли дать ничего один другому. Каждый не желал демонстрировать свою неуверенность и страх, с другими людьми они проявляли только силу и гнев. Женщина Анил сказала той ночью в Галле-Фейс-Грин: «Я не могу судить о человеке по его силе. Она ничего не проявляет. Я могу судить о человеке по его слабости».

Грудь Сарата сказала обо всем. Именно против этого восставал Гамини. Но сейчас на каталке лежало беззащитное тело. Без прикрас. Без контраргументов, без мнений, с которыми Гамини не желал считаться. На его груди была отметина вроде раны от копья. Маленькое, неглубокое отверстие в груди. Гамини промыл ее и перебинтовал.

Он видел погибших с вырванными зубами, отрезанными носами, выжженными кислотой глазами, проткнутыми ушами. Когда он бежал по больничному коридоpy, он больше всего боялся увидеть лицо своего брата. В некоторых случаях их привлекало именно лицо. В своем омерзительном ремесле они научились интуитивно распознавать тщеславие. Но лицо Сарата осталось нетронутым.