Призрачный сфинкс - [19]

Так тридцатитрехлетний Игорь Владимирович Ковалев вновь стал пациентом Виктора Павловича Самопалова, которому вот-вот должно было стукнуть сорок шесть.

Наметанным глазом доктор без труда определил, что больной пребывает в онейроидном состоянии, и вскоре человек, в котором когда-то жил (или так и продолжал жить?) граф Романьи, был приведен в чувство с помощью внутривенного вливания пятипроцентного раствора барбамила и электросудорожной терапии. Доктор прочитал и то, что было напечатано на листе бумаги, переданном ему матерью Ковалева. Там были стихи, очень различные по стилю.

Первыми шли такие строки:

Черный сон мои дни Затопил по края: Спи, желанье, усни, Спи, надежда моя!

* Не очнуться душе! Всё окутала мгла. Я не помню уже Ни добра и ни зла.

* Колыбелью плыву Я под сводами сна, И одно наяву – Тишина, тишина…

За этим стихотворением следовало другое, тоже без указания имени автора. Доктор Самопалов не был склонен считать, что его, как и предыдущее, сочинил Игорь Ковалев. Что-то знакомое чудилось ему в этом стихотворении: возможно, когда-то, в молодые годы, он уже читал его. Или, во всяком случае, что-то подобное.

И одиночество над нами как дождь: встает над морем вечерами и простирается там, за холмами, до неба, им чреватого всегда. И с неба падает на города.

* Оно струится ливнем на рассвете на переулки, смутные вначале, когда тела обнявшиеся эти уже того не ищут, что искали, и люди в ненависти и печали одной постелью связаны навеки…

* Тут одиночество уходит в реки.

Следующее стихотворение было доктору Самопалову незнакомо, и в нем четко прослеживалась та же тенденция:

В лицо мне веет ветер нежащий, На тучах алый блеск погас, И вновь, как в верное прибежище, Вступаю я в вечерний час.

* Вот кто-то, с ласковым пристрастием, Со всех сторон протянет тьму, И я упьюсь недолгим счастием: Быть без людей, быть одному!

Далее шли такие же характерные строки, которые воспринимались как отрывки из разных стихотворений:

Я задыхаюсь в вашей суете, Я одинок в толпе гудящей, Я одинок, как путник в темной чаще. Я задыхаюсь в вашей суете.

И далее:

Никем не очарован я, Нет у меня любимых строк. Я бесконечно одинок Под бледным солнцем бытия.

Продолжением темы выглядели напечатанные еще ниже две строчки:

Ничего мне в жизни не хочется – Лишь не троньте мое одиночество!

И завершала эту подборку неизвестно чьих стихотворений одно-единственное, расположенное «лесенкой», в стиле Маяковского, утверждение:

А наяву лишь одно: Пустота.

Пустота.

ПУСТОТА…

После того, как Игорь Ковалев начал уже вполне адекватно реагировать на окружающее, доктор Самопалов показал ему этот листок. И тут выяснилось, что Ковалев ничего не может сказать относительно им же самим, вероятно, распечатанных на принтере стихотворений. Они, по его утверждению, были ему совершенно незнакомы. Поэзией он никогда не увлекался, стихи читал давным-давно, еще в рамках школьной программы, и в памяти с тех пор остались только разрозненные строки из «Евгения Онегина», «Погиб поэт! – невольник чести…» Лермонтова да парочка коротких стишков с еще более ранних времен, то ли Барто, то ли Маршака – вот, пожалуй, и всё…

Откуда взялся этот листок в его принтере, он не имел ни малейшего понятия. Но вполне определенно заявил, что никто ему эти стихи для перепечатки не давал, и что работать на его домашнем компьютере тоже никто не мог – гостей он к себе никогда не приглашал и ни с кем не общался, за исключением, разумеется, клиентов. Но с клиентами он говорил об антивирусных программах, дисках, модемах и прочих компьютерных делах, но не о поэзии.

По словам Ковалева, в тот день он безвылазно сидел дома, шаря по Интернету в поисках свежей информации, касающейся мира компьютеров, попутно заглядывая то туда, то сюда и не замечая течения времени (что вовсе не являлось патологией, а было привычным состоянием, пожалуй, любого юзера). Впрочем, он помнил, что оторвался от своего занятия и пообедал, а потом вновь сел за компьютер. А вот что было дальше…

О том, что было дальше, Игорь не мог, собственно, сказать ничего вразумительного, кроме того, что ощутил «какие-то картины и фигуры в голове», именно ощутил, по его утверждению, а не увидел, словно у него в голове «шло какое-то кино». Но что это были за «картины», что за «кино», он так и не смог сформулировать доктору Самопалову. «Это как сон, который забывается при пробуждении, – сказал он. – Остаются какие-то обрывки, хочешь их поймать, удержать, а они тают. Это все равно что пытаться рассмотреть узор снежинки, положив ее на горячую сковородку. Только мне кажется, это было что-то нереальное…»

Помолчав, Игорь добавил: «Вот и все, Виктор Палыч. А в себя пришел на знакомой койке, – он грустно усмехнулся. – В вашей обители».

В лечебной практике доктора Самопалова хватало случаев зрительных псевдогаллюцинаций и сновидных фантастических переживаний, возникающих, в частности, при онейроидной кататонии. Там было всё: и грандиозные автокатастрофы с горами трупов и грудами обгоревшего железа, и землетрясения, сметающие с лица земли целые города, и сонмища отвратительных насекомых и змей, заполоняющие дома и улицы, и гигантские цунами, и стаи летучих мышей, застилающие небо. «Все люди превратились в скелеты, – делился с доктором своими онейроидными видениями один из пациентов. – Эти скелеты бегали по городу и теряли свои кости… Было и ужасно жутко и смешно одновременно…»