Призови сокола - [44]

Зазвонил телефон. Это был Лок.

– Все нормально, – сказал он. – Мы понимаем. Бывает. Ты была на вражеской территории. Без подкрепления. Мы тебя не виним. По крайней мере, ты узнала имя.

Фарух-Лейн вздохнула.

– Может, надо что-то сделать, чтобы у Парцифаля случилось видение?

– Ничего сделать нельзя, – ответил Лок. – Мы знаем, что он рассыпается. Со своей стороны, мы ищем другого Провидца. Мы не окажемся без помощи, когда Бауэр закончится. Но он по-прежнему – самое вероятное средство, чтобы найти этого другого. Вели парню сосредоточиться. Дай ему все, что он хочет. Не жалей денег, которые тебе присылают. Пусть будет доволен. И не теряет продуктивности.

Фарух-Лейн сильно сомневалась, что «доволен» – то самое слово, которым она описала бы Парцифаля, но, тем не менее, обещала постараться. Убрав телефон, она вернулась к двери.

– Парцифаль?

Нет ответа. Она ощутила неприятный холодок. И подергала дверную ручку. Заперто.

– Я вхожу, – предупредила она и толкнула дверь.

Ее охватила вонь.

Она обнаружила Парцифаля, который лежал, одетый, в пустой ванне. На нем были ее огромные солнечные очки (его собственные, маленькие и круглые, лежавшие на краю раковины, казались грустными и беззащитными). Наружная стенка ванны и весь пол были испачканы рвотой; ванна напоминала лодку в море блевотины. Парцифаль согнул ноги, чтобы уместиться; он был страшно бледен.

– О, – сказала Фарух-Лейн, шарахнувшись.

Он перекатил голову с боку на бок, и ей показалось, что он сейчас заговорит, но Парцифаль просто моргнул. Впервые она вспомнила, сколько ему лет. Не в смысле «поверить не могу, что мне приходится жить в одном номере с подростком», а в смысле «вот человек, который умрет, не дожив до двадцати».

Одно дело – слушать клинически бесстрастные рассуждения Лока о том, как непросто подыскивать замену выгорающим Провидцам. И совсем другое – смотреть на выгорающего Провидца самой.

Фарух-Лейн прикрыла дверь ванной, набросила куртку поверх шелковой пижамы, взяла магнитную карточку и вышла в коридор. Она отыскала горничную и вручила ей двадцатидолларовую купюру (из фонда, выданного Падме на покупки) за несколько лишних полотенец и средства для уборки.

Вернувшись в номер, она закатала рукава и штанины пижамы, натянула сапоги, бросила лимон в стакан с водой, прошла по рвоте и поставила питье рядом с вялой рукой Парцифаля. Затем надела наушники, включила музыку и, под лай хип-хопа, молча вымыла пол и стенку ванны. Наведя чистоту, Фарух-Лейн положила очки Парцифаля в пределах его досягаемости, собрала грязные вещи и отнесла горничной.

– У моего друга желудочный грипп, – сказала она и вручила ей еще двадцать долларов, поскольку сочла это уместным.

Когда Фарух-Лейн вернулась, пустой стакан с лимоном внутри стоял на кухонном столе, а Парцифаль прямо и чинно сидел на кушетке, в очках, аккуратно одетый, как будто ничего не случилось. Губы у юноши были недовольно поджаты, как всегда. Фарух-Лейн начала понимать, что его всегдашнее выражение – это, возможно, боль. Она начала понимать, что он, вероятно, хотел контролировать всё, что мог, из-за тех вещей, которые контролю не поддавались.

Она начала понимать, почему другие Модераторы были рады спихнуть с себя эту задачу.

Он не поблагодарил ее за то, что она вытерла его блевотину, а Фарух-Лейн не стала спрашивать, как он себя чувствует.

– У меня было видение, – сказал Парцифаль.

26

Ронан не поехал домой сразу.

У него медленно текла черная жидкость из правой ноздри, и ему следовало поскорей пуститься в обратный двухчасовой путь в Амбары, чтобы позаботиться о себе, но вместо этого он задержался в городе. Ронану не хотелось уезжать далеко от Волшебного базара – и тянуло поохотиться за зайцами Брайда.

Он думал, у него есть время. Он справится.

Ронан чувствовал себя героем старой сказки. Когда Ниалл бывал дома, он рассказывал невероятные приключенческие истории о детях, которые превращались в лебедей, о старухах, варивших мудрость в котлах, о королях, которых побеждали могучие рыцари, о неверных решениях и прекрасных дочерях. Когда Ниалла не стало, Аврора стала рассказывать те же истории, но с точки зрения лебедей, старух, королев и дочерей. Рассказы Авроры в целом были добрее. Нежнее. Но она не умалчивала о запретах героев. Об их гейсах[1]. Они были у всех. Ими обзаводились в пути, получали в подарок или в наследство. И все гейсы были особенными. Одни герои не могли не принять пищу из рук женщины, других нельзя было ударить три раза подряд, не сказав ни слова в промежутке, третьим запрещалось убивать кабанов, четвертым – пройти мимо сироты и не помочь ему. Наказание за нарушение гейса было таким прекрасным: смерть.

В версии Авроры смерть бывала трогательной и смягченной. В версии Ниалла – сложным и протяженным финалом.

Во время долгих автомобильных поездок Ронан и Мэтью иногда придумывали новые гейсы, чтобы убить время. Герой, который должен погладить каждую собаку, попавшуюся ему по пути. Хлопнуть в ладоши всякий раз, когда видит церковь. Говорить только то, что думает. Каждый день носить серый костюм.

«У твоего отца был гейс врать, – часто говорила Аврора. – Он должен был выдумывать – или умереть».