Признания Ната Тернера - [7]

В покаянии, а как же.

Сие есть повеление Господне, — ответил я. — Кроме того, мне ведь нечего больше скрывать. Что я потеряю, если все расскажу? — Секунду я поколебался. Желание почесать спину приводило меня на грань тихого, мелкотравчатого помешательства. — Но я чувствую, что смогу вам рассказать куда больше, мистер Грей, если вы добьетесь, чтобы с меня сняли эти вот наручники. У меня ужасно чешется между лопатками.

Думаю, это можно без особых трудов устроить, — сказал он дружелюбно. — Как я довольно пространно объяснял уже, суд уполномочил меня способствовать — в разумных пределах — облегчению любых подобного рода необоснованных страданий при условии, что и ты станешь сотрудничать настолько усердно, чтобы упомянутое облегчение страданий стало — г-хм — взаимно полезным. И я рад — на самом деле, можно сказать, я даже вне себя от радости, — что ты находишь такое сотрудничество желательным. — Он весь подался вперед, ко мне, так что нас обоих накрыло ароматами весны и цветения. — Стало быть, Господь сказал тебе: Поведай, чтобы знал всякий сын человеческий? Проповедник, я думаю, ты даже не представляешь, сколько божественной справедливости заключено в этой фразе. Скоро уж два с половиной месяца, как все только одного и хотят — знать, и не только в Виргинии и сопредельных ей штатах, но по всей Америке. Десять недель, пока ты бегал в лесах по всему округу Саутгемптон и прятался, словно лис, народ Америки жаждал знать, как ухитрился ты натворить столько бед. По всей Америке — на Севере тоже, не только на Юге, — люди спрашивают себя: как сумели черномазые так организоваться, чтобы измыслить, да и чего уж там — осуществить, довести до конца такой план? И никто не может людям ответить, истина от них сокрыта. Все бродят впотьмах. А другие черномазые сами не знают. То ли не знают, то ли не умеют рассказать. Болваны пустоголовые! Болваны! Болваны! Ничего сказать не могут — даже тот, второй, еще не повешенный. Тот, у которого кличка Харк. — Он помолчал. — Кстати, давно хотел спросить: что это за имя такое?

Наверное, родители его назвали Херкюлес, — отозвался я. — Думаю, Харк это сокращение. Но я не уверен. Никто не знает. Его всегда так называли.

Вот, даже он. А ведь поумней, чем большинство других будет. Но уж упрям! Более упертого ниггера я в жизни не видывал. — Грей склонился ко мне еще ближе. — Даже он молчит. Получил в заплечье заряд дроби, от которого бык загнулся бы! Мы подлечили его... Скажу тебе честно, Нат, честно и откровенно. Мы надеялись, он скажет, где ты прячешься. Ну подлечили его, стало быть. Но его ничем не проймешь, это надо отдать ему должное. Даже тут, в тюрьме, задашь ему вопрос, а он сидит себе, зубами цыплячьи кости хрумкает и только скалится в ответ да хохочет, ухает, как филин какой. А из других негров ни один ничего и не знал толком. — Грей снова выпрямился, помолчал, вытер пот со лба, а я сидел и слушал шумы и голоса людей снаружи: вот что-то крикнул мальчишка, вот кто-то свистнул, вдруг простучали копыта, а фоном всему этому — многоголосый гомон, вздымающийся и опадающий, как отдаленный прибой. — Нет, дудки, — заключил он медленнее и тише, — Нат, только Нат ключ ко всему этому кошмару. — Он снова помолчал, потом сказал тихо, почти шепотом: — Ты-то понимаешь, Проповедник, что один ты — ключ ко всему?

Я смотрел, как за окном падают скрученные золотистые листья платана. От неподвижности, в которой я просидел много часов, у меня перед глазами замерцали какие-то фигуры и тени, словно я мало-помалу, исподволь начинаю бредить. Они уже путались у меня в сознании с падающими листьями. На вопрос я не ответил, только сказал в конце концов:

Так, говорите, над остальными тоже суд был?

Суд? — переспросил он. — Суды, ты хочешь сказать. У нас тут их было до чертовой матери. Чуть не каждый день новый суд. И в сентябре, и потом, прошлый месяц у нас суды эти из ушей лезли.

Да ну? Стало быть, вы... — В сознании молнией вспыхнула картина, как меня за день до этого гнали к Иерусалиму по дороге из Кроскизов: чьи-то сапоги, пинающие в зад и в спину, жалящие уколы булавок в лопатки, вокруг чьи-то расплывчатые яростные лица, лезущая в глаза пыль и плевки, виснущие на носу, на щеках, на шее (даже и теперь я чувствую их у себя на лице вроде чудовищной коросты, высохшей и накрепко приставшей), а над всем этим поверх угрожающего гомона толпы неизвестно чей одинокий крик — тонкий, истерический: “Сжечь его! Сжечь! Сжечь! Сжечь черномазого черта прямо здесь!” И во весь шестичасовой полуобморочный путь моя собственная вялая надежда, странно смешанная с недоумением: хоть бы они поскорей со своим делом покончили — сожгли бы меня, повесили, выкололи глаза, что там еще они собираются со мной сделать, — почему бы им не исполнить это сейчас? Но они так ничего и не сделали. Оплевыванье длилось бесконечно, кислый привкус слюны меня теперь преследует. Однако, кроме этого, кроме пинков и булавочных уколов, мне никакого зла не причинили — удивительно! — и даже когда заковали в цепи и бросили в камеру, я думал: нет, Господь готовит мне какое-то особое спасение. А может, наоборот, мне измышляют особо изощренную кару, которую я не в силах себе даже представить. Что же до остальных — других негров и судов над ними, — внезапно при взгляде на Грея мне это стало более или менее ясно: —...Вы, стало быть, отделяли зерна от плевел, — догадался я.