Признание в ненависти и любви - [22]

— Зачем мне твои издевки? К чему они? — закричала я. — Думаешь, баба перед тобой? Цену этой бабе устанавливаешь? Взвешиваешь, подойдет ли? Потому что это тоже надо? Кто тебе такое право дал? Думаешь, я меньше, чем ты, люблю родное?

— Нет, Липа! — как бы пожалел он. — Любовь без готовности защищать, что любишь, не любовь.

Но я не дала ему говорить. Сама сыпанула, как из мешка. Бесхребетным недотепой — и это Ваню-то! — назвала. Высмеивать начала, что все, кому не лень, помыкают им, его руками жар загребают. А он рад стараться — надо, так надо!.. Ну пусть, жить для других еще можно: кое-что и самому останется. Но голову под обух по своей охоте подставлять?.. Нет! Все равно потом спасибо никто не скажет. А если и скажет, что с того? Кому от этого польза или слава? Родителям его? Так они в земле давно. Детям? А где они? Была у собаки хата. Мне? Но зачем она, эта слава, мне, если у него голова разбита будет и если я той головы как следует еще и не гладила и наглядеться на нее не нагляделась?.. А что касается его начальника, в депо все знают: выследили и схватили как миленького…

Он молча вынул из внутреннего кармана пиджака зачитанную газету и протянул мне.

— На, читай, — кинул. — Такая и в остальном твоя правда…

Позже я по крупице собирала все, что имело отношение к Ване, и многое узнала. Провал, немецкая шумиха вокруг него расшевелили подонков. И, чтоб не повадно было, их решили приструнить. Ваня взял на себя Захаревского. Хотел за все отплатить. Придумал план — проезжая мимо поворотного круга, сбросил глыбу угля… Но тут их подпольная газетка напечатала обращение. Бывший начальник депо, который в лесу оказался, разоблачая немецкие враки, поименно перечислил и немецких прислужников с их «заслугами». Обещалась и отплата. И газетка та попалась в карман Захаревскому. А попав, так ошарашила, что тот заговариваться стал… Где ты лучшую наглядную агитацию найдешь?.. Вот как!..

После я никак представить себе не могла. Удивляюсь и сейчас — какая нужна выдержка, чтоб, при всем этом, сказать мне всего два-три слова… А затем, когда я заикнулась, взвалила на Ваню новую тяжесть — пускай выбирает, ехать к моим родителям или перестать встречаться со мной, — батюшки! — только вздохнул со всхлипом…

Собирались райкомовцы регулярно — через неделю, по воскресеньям, когда немцы и полицаи обычно пили. Для встреч облюбовали квартиру члена райкома из службы пути. На Проводной улице. Обсуждали отчеты, намечали, что будут делать завтра. Если же поступало срочное задание от горкома, проводили внеочередные совещания.

Ну, так вот… Ваня и до этого добровольно брал на себя такие неожиданные срочные задания. Но теперь, будто что-то доказывая мне, просто стал лезть на рожон. Будто нечто большее, чем он сам, владело им, подчинило его себе. Надо, надо, надо!

Работая на маневрах, сам вызвался составить план размещения военных складов, входных и выходных путей, мест, где наиболее скапливаются эшелоны. Чтоб помочь многодетным семьям фронтовиков и партизан, собирал среди знакомых продукты, одежду. Сбрасывал в условленных местах уголь с тендера. А летом со своим Корзюком (тот теперь за ним как нитка за иголкой ходил) напросился взорвать наливные цистерны в Осиповичах. Минска, вишь, им стало мало! Махнули на чужом паровозе, будто на похороны Корзюковой матери. Порядки, понятно, знали отлично. Приехав, выдали себя за вагоноремонтников и направились на станцию осматривать составы… Потом передавали, как ухнуло там!..

Ну, кому не ясно, что до поры жбан воду носит…

Не встречались мы с месяц. Правда, мимоходом я видела его — то в депо, то у поворотного круга. И каждый раз сердце мое падало, замирало — погибнет ведь, — хотя я и фыркала. Оказывается, можно любить и человека, который отрекся от тебя. Да иногда еще сильнее, чем тихого и послушного. Потому что мало кто сразу примиряется с поражением, не старается взять свое.

Скоро я уж не владела собой. Куда и гонор девался. Готова была решиться неизвестно на что, только бы от него беду отвести и вернуть к себе. Я в мыслях разговаривала с ним, убеждала, видела во сне, строила невероятные планы. Наконец решилась. Подстерегла, когда он возвращался с работы, и, перегородив дорогу, сказала, что мне очень нужно с ним поговорить.

Он побледнел, передернул лопатками, но на встречу пришел. Верно, боялся, что иначе наделаю глупостей. А возможно, и в самом деле любил еще…

Солнце садилось, на развалинах лежал багряный отблеск. До комендантского часа оставалось не много.

— Завтра будет ветрено, — сказал он, подавая руку. — Что случилось, Липа? Ты словно сама не своя. Ну, говори.

Так, значит, он надеялся: я скажу ему что-либо такое, что, возможно, станет мостиком к нашему примирению. Полагал, что месяц разлуки образумил меня, заставил задуматься. Если уж такой подонок, как Захаревский, стал заикаться и заговариваться, то неужто для меня все прошло стороной, не затронуло? И себялюбие, слепота оказались сильнее, чем разум?

Но так мне представляется сейчас. Тогда, глупой, мне казалось иначе — он обратился ко мне, назвав по имени, чувствуя свою слабость.