Признание в ненависти и любви - [21]

Пока не перейдена граница, мы, девчата, более рассудительны. Да вряд ли собственная рассудительность кого из нас тешит. Ванина сдержанность обижала меня. Чары мои оказывались как бы бесплодны.

— Сегодня, Липа, повезло мне… — начал он тогда.

— Ну-ну? — подогнала я его.

Он пристально посмотрел на меня.

— Утром я автомашину, двух фрицев и свой паровоз угробил, — докончил жестко.

— Матушки мои! — ужаснулась я. — Нашел чем хвалиться! Ты в своем уме?

— Ага, — говорит.

— Подучили, значит? Кто? И выкрутился? — съехидничала я, скрывая, что сердце заныло, как обреченное: опять про свое!

— «Выкрутился»… Не стоит так, — попросил он, но тон сменил. — Я там ехал по главному пути и хозяином был. Пускай на себя пеняют… А тебе что, не нравится эта история?

У меня хватило ума промолчать.

— Уедем отсюда, Ваня! — в свою очередь попросила я. — Что мы, не имеем права остаться живыми? Порадоваться жизни?

— Когда? Теперь радоваться? И куда уехать?

— Да хоть бы к моим, в деревню. А так ведь сами навстречу беде идем.

Над развалинами вели свои гульбища вороны. Носились с криком, кувыркаясь, как над лесом, будто и тут искали место для гнезд. Мне стало страшно. И этот страх, раздражение помешали догадаться, что все это было проверкой мне, что Ваня сам ищет определенности в наших отношениях и ему самому нелегко… Посмотрели бы вы, как он растерялся, когда я спустя какое-то время поглядела в зеркальце на себя и запела тут, а развалинах… Откуда мне было знать, что у него вступило в силу еще одно — ответственность перед товарищами! Что там, у начальника русских бригад, принял он присягу подпольщика, поклялся не выдавать никому секретов? Да если бы и знала, изменило бы это что-нибудь?.. Он ведь оскорбил меня своей отрешенностью, унизил, и мне хотелось все делать ему назло…

Признаться, я и сейчас не все понимаю… Почему он так упорно таился передо мной? Ну, скажем, сначала был одиночкой. Но после ведь его заботой стал рост подполья. Значит, жалел? Так? Но почему тогда, например, втянул в подпольную работу хозяина своей квартиры? У него ведь жена, трое детей, бабуля семидесятилетняя… Меня остерегал, охранял, а их?

Жестоко это!..

Нет, простите, я все-таки немножко приврала. Каждому хочется выглядеть лучше. Желание каяться позже приходит. Ваня, безусловно, замечал за мной такое, что не давало ему права открыться, сделать меня соратницей. Я будто ослепла и знать ничего не хотела, кроме себя да его. Шалела оттого, что не только он, но и я уже собой не могу распоряжаться. «Как это так? Не хозяйка себе?..» А потом и того хуже. Вбила в голову — Ваню самого необходимо спасать.

И будто бы чтоб показать — правда на моей стороне, в марте подполье постиг провал. Начальник с Балашовым как в воду канули. Ну, а Ване пришлось возглавить подпольную организацию депо. Его ввели в состав вновь созданного райкома. Вон как! А я?.. Я во всем этом лишь правильность своих предостережений увидела. Разве не правда, что вместе с тем, как Ваня растет, петля на его шее затягивается и он дальше от меня отходит? Ну, и защищалась… Да и возмущало само бессилие свое изменить что-нибудь. Не было ведь раньше такого! Если хотела, веревки вила из парней. Свое Восьмое марта на год растягивала…

Весна и в развалинах весна. Помню, перед тем, как мы встретились, отбушевала гроза. На земле лужи, лужи. В них купаются взъерошенные воробьи. На покрасневшем кирпичном крошеве трава зазеленела. И развалины будто светлой водой вымыло.

После грозы силы прибывают. Их сердцем чувствуешь. И хочется делать что-то хорошее.

Держась за руки, обходя лужи, мы бродили по мертвому кварталу. Я вскидывала голову, косилась на Ваню. Он, похудевший, грустный, смотрел себе под ноги, и мысли его снова были далеко отсюда.

Остановились мы, как всегда, возле развалин с крыльцом. Но ступеньки были мокрыми, и сесть было негде. Я взглянула на Ваню и удивилась. В добрых глазах его стыло упорство. Да и смотрел он как-то угрюмо, исподлобья — словно перед бедой или дракой.

— Что с тобой? — поторопила я его с признанием.

— Жду от тебя слова.

— Слова? — переспросила я, хотя отлично понимала все. — Неужто тебе хочется, чтобы я оставалась спокойной, когда ты подставляешь голову под обух…

— Мне нельзя иначе, Липа! — перебил он меня. — Не надо. Не становись на дороге. Я машинист, Липа, рабочий. Мне дорого здесь все.

— Ну и что? Тот, кто поумнее, давно стрекача задал отсюда. Хорошо им!

— Кому?

— Да хотя бы тем, кто каждый день тебя, как нанятого, издалека посылает куда вздумается. Пускай сами попробовали бы сначала!

— Меня посылают потому, что я обязан идти.

— Не терпится, как твоему начальнику, в лапы гестаповцев попасть? Ты же самоубийца, Ваня!

Он отступил от меня и уставился, как на диво.

— Откуда у тебя такое? — криво усмехнулся. — Это все брехня ведь. Не Захаревский ли ее подбросил?

Его усмешка совсем вывела меня из себя. Батюшки, будто полоумок какой! Им дорожишь, за него переживаешь. А он, как загипнотизированный, сам к смерти рвется… Неужели не доходит, что в моих заботах и хлопотах — любовь, обещание стать его? Неужели мало этого? Предлагаешь себя, ищешь спасения!.. А он раздумывает, манежит. Ну ладно! Я не глупей тебя! Видели мы таких!