Призмы - [52]

А потому, что душа молчать не может, как говорит Брель во французском фильме в ответ на вопрос, что заставило его, сына богатых родителей, приготовивших ему уютную, тихую карьеру, метаться по эстрадам мира.

Лейбович тащится в пограничный поселок Маалот, населенный отнюдь не одними философами, и тем не менее зал забит битком.

Начинается, можно сказать, спектакль Лейбовича. Лейбович затмевает собой всех своих оппонентов. Он не только завоевывает зал, но и ведет себя так, что кто-то из публики выкрикивает: "Профессор, вы устраиваете театр!"

У Лейбовича всегда и везде много противников, но как раз эта реплика верная. Его мрачность, его речь, игра голосом, манера начинать со смиреннейшего пианиссимо, чтобы взвиться к сокрушительному форте — все это действительно театр. И все-таки Лейбович не играет на публику — он просто так устроен. Держится не по канонам, выражается так, что заставляет людей вздрагивать.

На диспуте в Маалоте зашла речь о массовой культуре. Глянув исподлобья в зал, где сидели, как уже было сказано, не одни философы, Лейбович дал ей такое определение:

— Одиннадцать хулиганов дерутся мячом с одиннадцатью другими хулиганами.

Между прочим, можно не сомневаться, что Лейбович знает правила "хулиганской игры" и разбирается в ее тонкостях не хуже международных футбольных судей. Его критики с огорчением признают, что знаниям его и памяти, кажется, нет предела. Разбудите Лейбовича среди ночи, и он так же легко прочитает сонет Шекспира, как и лекцию о такелаже парусного флота. Но как не возвышает он себя над слушателями, никогда им не демонстрируя свою необъятную эрудицию, так и не кокетничает с ними, не делая ровно никаких авансов. Наоборот. В отличие от всех, кто выступает на публике, Лейбович не только не заискивает перед ней, но и отчитывает ее. На диспуте в Маалоте, например, он бросает в зал, что публика — дура.

Есть, надо сказать, как бы два Лейбовича. Один занят, как все израильтяне, злобой дня и стоит, как любой израильтянин, на определенной политической позиции. Другой — поглощен судьбами человека на Земле. Например, сторонников удержать за Израилем Иудею с Самарией или, наоборот, отдать их (Лейбович категорически за то, чтобы отдать — и немедленно) у нас хоть отбавляй. Но нет второго Лейбовича, который заставлял бы широкую публику подумать, что называется, о душе, то есть оторвать взгляд от острейших, но все-таки "подножных" вопросов.

Во французском фильме Брель говорит, что люди, может быть, отмоются от скверны, если открыть человеку, что он — Бог. Лестное открытие, давно сделанное знаменитыми гуманистами при дворах знаменитых тиранов. В израильском фильме, да и с любой трибуны Йешаягу Лейбович твердит прямо противоположное: стоит лишь честно взглянуть на историю человеческих поступков, чтобы убедиться, что человек — это не звучит гордо.

Человек не спасется ни крупной, ни мелкой лестью, которой его кормят испокон веков.

Но Лейбович громит человека не за его пороки. Человеческие недостатки, он полагает, такие же естественные и генетически заданные, как токсины, вырабатываемые организмом. Поэтому пороки человека рано или поздно его погубят. Спасение только в победе над собственной природой.

Йешаягу Лейбович не собирается поучать французов или русских. Счет он предъявляет исключительно своему народу. Которому, по его мнению, давно указан путь борьбы со своим низменным естеством. На диспуте Лейбович говорит, что Шулхан Арух — кодекс поведения верующего еврея — не случайно открывается императивом "возобладай!". Так, с первого же слова кодекс требует, чтобы человек победил свою натуру. "Ни более ни менее!" — фальцетом кричит оппонентам профессор химических и биологических наук.

Поди победи собственную природу, да еще убеди других стать на этот невозможный путь. Старик и тут не строит себе никаких иллюзий — просто не может молчать.

Брель не перековал человечество, пожаловав его в боги. Лейбович не исправит израильтян, дав им хорошего пинка под зад. И все-таки люди бегут на Лейбовича и на его театр.

Из старой оперы

В день нашего национального праздника в амфитеатре "Брехат ха-султан", который расположен под открытым небом на фоне Старого Иерусалима, воспетого в несчетных молитвах и стихах, был исполнен "Восемьсот двенадцатый год" со всеми пушками и фейерверками. При полном уважении к Чайковскому, я не знаю, зачем в честь Дня Независимости Государства Израиль надо непременно играть популярное произведение, где православный гимн "Боже, царя храни" исторически верно наказывает французскую "Марсельезу".

Рихард Вагнер, нелюбезно относившийся к нашей нации, между прочим, утверждал, что Бог отказал иудеям в чувстве меры и в хорошем вкусе. В клевете ненавистников всегда есть много справедливого. Я бы не спорил с великим немцем и его единомышленниками, если бы они сами были боги, свободные от какого бы то ни было изъяна. А главное — если б не практические выводы, которые они делали во все времена из анализа еврейских недостатков.

Мы сами знаем свои слабости и боремся с ними не хуже, чем французы и англичане с пороками своего национального характера. То есть с тем же успехом.