Приют - [73]

Тут я понял, что выздоровление началось по-настоящему, что она избавилась от Эдгара и позволила себе думать о гибели Чарли. Теперь оставалось изжить чувство вины. Я был уверен, что поскольку это будет мучительно, то станет протекать неуклонно и сравнительно быстро, по крайней мере в начальной, острой фазе. После этого нет смысла держать ее в больнице – вряд ли она будет представлять опасность для общества. А раз так, мне пора задуматься о ее будущем: подумать, что будет с ней примерно через месяц, когда она поправится настолько, чтобы выписаться, и кто будет заботиться о ней.

Через несколько дней я поехал в Уэльс, чтобы обсудить свои планы с Максом Рейфиелом. Бедняга, он не хотел этого визита, не желал, чтобы я видел, как он живет. Макс не бросил работы в Кледуине, не съехал из дома Тревора Уильямса, но мне показалось, что он превращается в отшельника.

Я появился в «Плас Молд» вскоре после полудня. Дом, двор, окружающие поля оказались такими, как их описывала Стелла. За домом лаяла собака, стоял сильный запах навоза. Я надеялся увидеть Тревора Уильямса, этого Лотарио[4] со скотного двора, но ни хозяин дома, ни его жена не показывались. Макс вышел из задней двери без пиджака, в подтяжках и шлепанцах и пригласил меня войти. Он был тощим как жердь и выглядел совершенно сломленным. Повел меня через безупречно чистую кухню, затем вверх по лестнице в гостиную, ставшую теперь его кабинетом, предложил мне стакан хереса.

Комната была обставлена по-спартански. Ни картин, ни радиоприемника, ни телевизора, лишь кресло, несколько книжных полок и письменный стол в дальнем конце у окна, из которого открывался вид на долину. Пока Макс наливал мне херес, я поднялся из кресла и подошел к окну, хотя меня интересовал вовсе не ландшафт – внимание мое привлекли стоявшие на столе фотографии в рамках. На большинстве из них Чарли был один, на двух – с отцом. Я поднес одну к свету. Макс подошел, подал мне херес, и мы вдвоем смотрели на его сына. Я пробормотал, что там нет ни единой фотографии Стеллы.

Макс вздохнул, жестом предложил мне сесть в кресло и повернул рабочий стул так, чтобы сидеть лицом ко мне.

– Да, – произнес он, – Стеллы нет.

Я сказал ему, что не вижу смысла ходить вокруг да около, и заговорил о том, ради чего приехал. Он почти не удивился. Я знаю, что происходит с такими психиатрами, как Макс, людьми, потерпевшими жестокое крушение в жизни. Для них собственное страдание становится источником наслаждения; в каждой провинциальной больнице есть по меньшей мере один такой. Они продолжают работать, добросовестно, а то и энергично, но согбены тяжким бременем переживаний, как собственных, так и пациентов. Утрачивают непосредственность и чувство юмора, реагируют на патологию очень остро, не могут дистанцироваться от того, что ежедневно видят и слышат в палатах. Стирают грань между болезнью и здравомыслием и страдают, подобно Христу, за все человечество. Стать прежними они уже не могут и начинают штудировать философию, обычно мистического характера. Таким стал Макс. С мрачным, озабоченным видом он сказал, что полагает, Стелла идет на поправку, и я вкратце обрисовал ему клиническую картину.

Макс несколько раз кивнул и снова погрузился в безмолвную, хмурую задумчивость.

– Думаю, – сказал он наконец, – что тебе нужно быть осмотрительным.

Осторожность приобретает огромное значение для таких конченых людей, как Макс.

– Осмотрительным? – переспросил я.

– Вряд ли я могу тебе советовать, – ответил он, и в голосе его прозвучала недоброжелательно-ироническая нотка, – ты ее врач, а я всего-навсего, – тут сухое покашливание, – ее муж.

Я ждал, что еще скажет Макс. Но он не спешил с продолжением. Мне пришло в голову, что ему недолго осталось жить, и я гадал, нет ли у него ракового заболевания.

– Она ведь приводила его в дом.

Я промолчал, подумав: «Будь этот человек моим пациентом, я бы пользовал его антидепрессантами».

– Ей место в тюрьме.

– Ты, разумеется, все еще очень зол на нее.

– Не держись покровительственно, Питер. Я знаю, о чем говорю. Но считаю, – опять сухое покашливание, – что мы должны думать о себе.

– Именно это я и намерен делать.

– Прими мое благословение. Но я предостерегаю тебя.

Опять мучительное молчание.

– От чего?

– От вероломства. Лживости.

Он говорил, будто иезуит. Но я добился своего, пробормотал что-то ни к чему не обязывающее и поднялся. Однако Макс еще не закончил. Он снял очки и принялся протирать их платком.

– Это не так уж важно, – сказал он, – но тебе нужен Старк.

– Они оба под моим попечением.

Во дворе Макс, дрожа на ветру, сунул руки в карманы, посмотрел на небо и сказал:

– Со стыдом борешься каждый день. Самое трудное – принимать ответственность на себя.

Когда я отъезжал, он все еще стоял на ветру, держа руки в карманах и глядя в небо. Я хорошо понимал, что произошло с ним. Он обратил свои карательные склонности против собственной персоны и медленно вгонял себя в гроб. Стелла его больше не интересовала.

Увидев Стеллу в следующий раз, я сказал, что очень доволен ее успехами и собираюсь написать в министерство внутренних дел по поводу даты ее выписки; не сейчас, разумеется, но в ближайшем будущем. Она отреагировала сдержанно, так как ее радость должна была умеряться горем. Мы теперь разговаривали почти как старые друзья. Однажды я объявил, что нам больше нет необходимости видеться в палате, и на другой день ее привели в мой кабинет в административном корпусе. Отныне не имело смысла держать ее в неведении о моих намерениях.