Привязанность - [91]

У Джин имелись свои люди на этой земле, и все они ей немного помогали. Она меньше виделась с Ларри, но продолжала пользоваться его машиной, а он постоянно справлялся о состоянии Билла. Марк выступил с предложением приехать, но она отвадила его от этой мысли. У нее не было сил излагать ему историю болезни; к тому же он бы не находил себе покоя — на полу у Филлис не нашлось бы даже достаточно длинного свободного участка, чтобы он мог на нем спать. Более того, горестно думала она, пока он сохраняет связь с Джиованой, ему нет допуска в ее родной город. Ее звонки в Лондон и на Сен-Жак сводились к телеграфным заверениям, скелетным отчетам; она избегала всех посторонних.

Одна подруга, однако, была настойчива — Элли Антонуччи. В кофейне «Старбакс» на Лексингтон-авеню Элли появилась с кое-чем более новым, чем даже ее вновь блондинистые волосы, точнее, кое с кем: с Оскаром. Он был огромен, и он был прочно прилажен к ее груди: мать с сыном выказывали полное безразличие к нетерпимым взглядам менее демонстративно осуществившихся женщин. Она долгое время ждала Оскара и теперь отнюдь не собиралась его прятать. Когда Джин упомянула о том, как столкнулась в магазине «Хэтчардс» с Ионой Макензи, то Элли первым делом сказала:

— Ты сразу определила?

— Определила что? — спросила Джин, опуская свой бумажный, высотою в фут, стакан кофе с молоком и видя перед мысленным взором лицо Ионы, разглаженное с помощью впрыскивания.

— Двойную мастэктомию, — сказала Элли. — Ты что, не знала? Не заметила?

— Нет, не заметила, да и не знала ничего.

— Около шести месяцев назад. Все было так неожиданно. Что-то около пяти недель между диагнозом и операцией. Но ей очень повезло.

— В самом деле?

— Да, в самом что ни на есть. Повезло, что они вообще это обнаружили. Опухоли не было. Нет, серьезно: никакой опухоли. Небольшая сухость одного из сосков плюс нерегулярные выделения. У нее было то, что называют болезнью Педжета. Редкая форма рака, случающаяся у гораздо более старых женщин, очень агрессивная, если запустить. У Ионы должна была случиться высокооктановая форма, верно? — Элли намекала на их старую шутку насчет того, что Ионе требуется получать максимальную версию всего на свете. — И, типичное палачество для Ионы, она добилась, чтобы ей удалили обе груди, еще один вид упреждающей забастовки, а потом оставила все как есть, безо всякой реконструктивной хирургии. Круто, как ты думаешь?

— По-моему, она проявила чувство собственного достоинства, — твердо сказала Джин и подумала: никудышная я подруга. Все более богатое поле для сожалений. Она не могла добавить ни слова, так что Элли продолжала, никем не перебиваемая:

— Они берут кожу и мышцы из твоей задницы и пришивают их… — В зачарованности Элли этими делами было что-то профессиональное. — Можно делать это с имплантом, а можно и без, — сказала она, как будто речь шла о плечевых подушечках для костюма. — Труднее всего с соском — приходится много резать, сминать и татуировать, — хотя известно, что есть новая технология, которой пользуются в Южной Америке: там просто отнимают кусок кожи с внутренней стороны щеки…

Джин поднялась на ноги, пробормотала, что ей пора возвращаться в больницу, и направилась к двери, а Элли помахала ей вслед рукой, но не встала, пригвожденная к месту спящим Оскаром.

Когда Джин добралась до шестого этажа, она застала Филлис сидящей за столом дежурной сестры, едва способной что-либо видеть, тщетно пытающейся привлечь чье-то внимание — чье угодно внимание. Она была убеждена, что зеленая загогулина на сердечном мониторе слишком слаба, что она почти плоская; ей было «просто любопытно», не следует ли кому-нибудь на это взглянуть. И подумать только, что Филлис задавала тот же самый вопрос в другой больнице тридцать три года тому назад, когда некоторые из этих медсестер и врачей еще даже не родились.

Они вроде бы собирались сделать так, чтобы во время обходов женщины на протяжении десяти минут не допускались в палату, чтобы Билла можно было вымыть и перевернуть. И это тоже было знакомо Филлис: они избегали родственников, потому что на их лицах, на ее лице, наиболее явно вырисовывалась их неудача. Хотя и один только Билл представлял собой живое ее отражение — тяжелый, беспомощный, немой, словно раненый тюлень, выброшенный на берег, тот, которому задали взбучку.

В тот вечер, когда Джин готова была направиться вниз и к выходу из больницы, она столкнулась с медбратом Джо, выходившим из лифта. В эти последние тревожные дни даже он был уклончив. Джин, держа в руках груду пустой посуды Tupperware, которую собиралась забрать домой, позволила лифту уехать.

— Пожалуйста, Джо. Поговори со мной. Я не могу добиться, чтобы хоть кто-нибудь со мной поговорил. Мы его теряем, да?

Медбрат игрался одной из своих серег. В бумажном головном уборе, привязанным надо лбом, он походил на пирата. Или на гея, переодетого пиратом. Он подыскивал слова, и Джин не собиралась трогаться с места, пока он их не найдет.

— Требуется время, — сказал он наконец. Джо, казалось, обдумывал, как это пояснить, — медлил, чувствовала Джин, — когда открылся другой лифт и им пришлось отступить друг от друга, чтобы позволить людям пройти. Вместо прощального взмаха она приподняла свою башню пластиковых туб и вошла в лифт, направлявшийся вниз. Как только она выйдет, сразу же позвонит Мэрианн. И Ларри. А от мамы позвонит в Лондон. Что делать после этого, она не представляла.