Приворотное зелье - [12]

Предельно собранный, самоуглубленный Ваня Бобылев. Он хотел все понять и все испытать сам, примерить к себе любое дело: по силам ли оно ему. Впоследствии Бобылев станет главным режиссером Пермского театра.

Легкий человек, деликатнейший и неунывающий Сергей Евлахишвили. Верный товарищ, всегда готовый бросить все свои дела и прийти к тебе на помощь.

Вилли Венгер — открытая душа. Он не умел скрывать свои чувства и выплескивал их наружу — бурно переживал неудавшийся этюд, безудержно радовался успеху. Долгие годы он работает в Иркутском театре.

«Нет уз святее товарищества!» На все века прав гениальный Гоголь. Пожалуй, самое большое счастье в человеческой жизни — знать, что ты не один, что у тебя есть друзья, есть руки, которые поддержат, плечо, на которое можно опереться.

Когда мы пришли в театральное училище, Р. Н. Симонов, как говорится, поставил на нас. Свою роль здесь сыграло то, что вместе с нами учился Евгений Рубенович, Женя, его сын. Он был нашим вожаком, чему сам Симонов всячески способствовал. В этом не было плохого: дружба с Женей не мешала нам работать как проклятым, ибо пристрастное отношение к нам выражалось прежде всего в повышенной требовательности, в особом спросе с нас.

Нам не делалось никаких исключений. Помню, как строго, без снисхождения раскритиковал нашу постановку «Бориса Годунова», которую задумал и осуществил Женя Симонов, Борис Евгеньевич Захава.

Он не покривил душой ни из каких соображений. Даже не позолотил пилюлю: не похвалил за смелость, за упорство, с которым мы работали. Он поднял планку разговора до самых высот театрального искусства, он говорил о высших трудностях, о необходимости непрестанного совершенствования актерского и режиссерского мастерства. Борис Евгеньевич хотел вооружить нас горьким, но необходимым знанием о нелегком пути, который нас ждет впереди. Это был откровенный, честный и бескомпромиссный разговор.

Мы тяжело переживали провал, нам было очень больно. И только с годами я понял, что Захава поступил правильно. Суровая и жестокая требовательность была нам нужнее, чем жалость и снисхождение. Искусство не знает пощады. Оно требует не только жертв, но и мужества, терпения, выдержки. Без умения мужественно переносить провал, без терпеливого ожидания результата работы, без выдержки, которая не позволяет тебе послать все к черту — смертельно устал, выложился до конца, а надо начинать все сначала — нельзя быть актером.

К сожалению, подчас, не желая обидеть, боясь ссоры, мы уклоняемся от прямого ответа, находим обтекаемые фразы, говорим сладкую ложь. И по-человечески это можно понять: актеры так жадны даже к малейшей поддержке, похвале, в каждую роль они вкладывают душу и сердце и, естественно, им хочется услышать отклик на сердечный посыл. Понять это можно, но, действуя так, актеру вместо пользы можно принести вред.

Б. Е. Захава преподал нам полезный урок. Он был для нас вроде гуру. Все мы относились к нему с величайшим почтением. Он стал руководить Театральным училищем им. Щукина (имя это было присвоено училищу в 1939 году) еще в 1924 году.

Борис Евгеньевич был личностью значительной. Держался он с большим достоинством, и в то же время в нем прорывалось иногда что-то детское. Он мог обидеться по пустячному поводу, а то вдруг рассмеяться, неудержимо, заливисто!

В отношениях с ним мы строго соблюдали дистанцию. Бориса Евгеньевича уважали, ценили и боялись.

Теперь, когда я оглядываюсь на годы, проведенные мной в омской студии и в Театральном училище им. Щукина, я прихожу к выводу, что секрет успешной работы педагога заключается не столько в том, что он говорит и чему учит, а в том, что он представляет собой как личность. Чем самобытнее, талантливее человек, тем большее воздействие оказывает он на ученика.

Когда я вспоминаю Л. М. Шихматова или В. И. Москвина, А. А. Орочко или Р. Н. Симонова, или первых своих учителей — Е. П. Просветова, Л. С. Самборскую, М. М. Иловайского, Н. Н. Колесникова, передо мной прежде всего встают интересные личности. Каждый из них своим человеческим «я» дал мне больше, чем теми истинами, которые открывал.

Будучи сами личностями, они уважали личность в ученике. Никакого диктата, безапелляционности — делай, как сказано! — только убеждение. Ты можешь высказать свое мнение, возразить. Иногда на занятии возникала интересная беседа, и оно превращалось для нас в истинный праздник приобщения к искусству.

Может быть, подчас эта вольница, импровизационность, отсутствие академичности в стиле преподавания педагогов-вахтанговцев рождали у нас несколько облегченное ощущение театра. Возможно, некоторые наши студенческие спектакли грешили поверхностностью, несерьезным взглядом на вещи серьезные. Но чего не отнимешь у наших студентов и чему я, прожив полвека в театре, придаю большое значение — это, повторяю, творческой раскрепощенности. Свобода, радость бытия на сцене — это основное, ведь самоощущение актера передается залу.

…Мои непосредственные педагоги в Щукинском училище, Л. М. Шихматов и В. К. Львова, были поразительной парой. Они прожили вместе всю жизнь.

Уникальность этой четы заключалась прежде всего в том, что они были противоположностью друг другу во всем. Если Вера Константиновна обладала холерическим темпераментом, была импульсивна, изменчива в настроении, подвижна, то Леонид Моисеевич был человеком спокойным, размеренным, непоколебимым, когда он во что-то верил, и если уж считал, что это так, а не иначе, — никакие доводы его не могли разубедить.