Привет, старик! - [4]

Он молчал.

— Жены часто ревнивы к друзьям своих мужей, — продолжал я, уже не ради защиты высказывая свою обиду. — В твоей всегда чувствовалась досада, когда мы появлялись. В любом другом случае я её оправдал бы, но тут, подозреваю, что взяли верх неблагородные соображения: твоя семья известила лишь тех, кто ей казался поважнее.

— Ты погоди, — остановил он меня. — Не говори, чего не знаешь. Может, телеграф не сработал.

Это сомнение возникало у меня ранее, и я в свое время сходил на почту: нет, телеграмм для меня не приходило.

Еще раз вернусь к тому июльскому дню, когда по сути дела попрощался с Комраковым. Направляясь к нему, я шел Тверским бульваром и остановился у Литературного института. Обычно я проходил мимо, лишь бегло скользнув взглядом по фасаду столь знакомого дворянского особняка. А тут подошёл, взялся за железные прутья ограды: предчувствие томило меня.

Никого не было на крыльце, а в скверике тоже пусто. Но явственно увидел я нас, толпящихся там: и себя, и Комракова, и Олега Пушкина, и Володю Кавторина, и Павла Маракулина. Тени наши бродили там! Голоса наши отчётливо звучали! И между мною и ими было непреодолимое пространство времени. Мне уже не преодолеть ту ограду и скверик, не соединиться с теми, что стояли там, у крыльца.

И я отступил со смущенной душой, с сильно бьющимся сердцем, поражённый внезапным открытием: оказывается, жизнь уже прожита, настало время заката, время прощаний.

Это было сокрушительное осознание происшедшего.

Вот с таким настроением я и пришел к Комракову тогда, и увидел его беспомощным, на себя не похожим, как не похожа пустая коробочка улитки на живую улитку; я услышал стук его палки в пол, как по крышке гроба.

Сейчас же мы сидели и разрешали возникший между нами конфликт: я должен был прибыть на похороны моего друга и не сделал этого — почему? чья тут вина?

— Ты всегда стремился подружиться с влиятельными и нужными тебе людьми, — укорил я. — У тебя, бывало, с языка то и дело: мне тот-то сказал я с тем-то об этом говорил. Мол, ты с ними на дружеской ноге. И Нина твоя ценила только такую мужнину дружбу. Однако, несмотря ни на что, она должна была помнить о своём долге перед нами — передо мной, Олегом и Генкой. Она должна была пригласить нас на твои похороны!

Мы смотрели в разные стороны: я — в окно, мой гость — на моих предков: по деревенскому обычаю я люблю вывешивать семейные фотографии на стену.

— Наверно, закрутилась, — сказал он примирительно. — Хлопоты, сам знаешь. Надо гроб, то да сё.

— Извини, старик, — возразил я безжалостно, — смерть твоя не была для неё неожиданной. Во всяком случае я тогда ушёл, сознавая, что жить тебе осталось недолго. Я даже Олегу написал: если, мол, хочешь попрощаться с Геной, тебе надо поспешить.

— Олег был у меня, — отозвался Комраков. — Он приезжал по своим делам, зашёл ко мне. Но про твоё письмо ничего не говорил.

— А я его и не послал. Показал своей жене, та прочла и отругала меня: «Нельзя так о живом человеке!». Я подумал: может, и впрямь ты ещё оклемаешься, выкарабкаешься.

Мы помолчали.

— А я ждал тебя, старик! — сказал Комраков. — Ждал, и ты должен был приехать.

— Да не знал я, Гена! Говорю тебе, что и некролог-то увидел, две недели спустя, после твоей смерти. Да и его, по-моему, дали с опозданием: там нет даты, когда ты умер.

Только теперь я поймал себя на мысли о том, какую дичь несу. О чьей смерти речь, если Комраков сидит передо мной живой!?

— Ты не дрейфь, старик, — сказал он, заметив мою растерянность. — Я, действительно, умер и меня похоронили. Контора моя не ошиблась, хотя и сочинила хреновый некролог. Да ведь хороший-то как написать! И я не сумел бы. Даже на самого себя.

Я опять, как и тогда, в его квартире, ощутил некое дуновение, пошевелившее мне волосы и знобким холодком опахнувшее мою спину.

Я говорил с мертвым моим другом!

— Но ты не думай об этом, старик, — сказал Комраков, поняв моё состояние. — Что нам скорбные дела! Я вообще-то не за тем пришел к тебе, чтоб говорить о похоронах. Давай о жизни.

Лицо его было переменчиво: тени проходили по нему, свет боролся с тьмою.

— Кстати я не смог вспомнить: как мы с тобой познакомились, старик? — спросил Комраков весёлым тоном. — Так сказать, начальную дату, отправную точку. В общежитии или в институте? На вступительных экзаменах я тебя, не помню.

— Я фамилию твою впервые отметил на первом курсе, зимой: Алексей Кузьмич Югов — он был тогда нашим творческим наставником — прислал мне для рецензии твой рассказ «Пункт „Васька“».

— А-а. Неплохой рассказ.

— А я его раздраконил.

— Зря. Для первокурсника совсем неплохо. Его потом напечатали в «Литературной газете» — это было в шестьдесят четвертом году.

— Югов за тебя заступился: мол, напрасно вы так о своём товарище. После чего и рекомендовал твой рассказ в «Литгазету». Следовательно, прочитав мою критику, он из чувства протеста двинул его туда. А если б я не раздраконил. Соображай, кто вывел тебя в люди. Ты у нас самый сообразительный.

— А что ты там накалякал в своей рецензии?

— Да ты в этом рассказе выпендривался, например, так: «Мы сидим и ждем вечернее зарево». Почему не зарю, а зарево? О пожаре, что ли, речь? Но тебе хотелось закрутить лихо: заря, мол, слишком просто, дай напишу «зарево». Я ужасно возмущался этим!