Притча о встречном - [53]

Мы пристыженно молчали, бросая укоризненные взгляды на заводилу. Вечно выскакивает! Да и как можно было соваться — к кому? — к Паустовскому! — с таким «сюжетом»! Но и мы хороши, не остановили, на поводу пошли. Вожак наш воображает себя личностью! Да и мы его таким небось принимаем. Все мы — мелкие люди, видать. А объединившись, так еще больше мельчаем… Знать, только личность возвышает коллектив! Даже вроде и не возглавляя. Как вот — Константин Георгиевич!

— «Выдает анекдоты»… Заверяю вас — и тут тоже инстинкт творческого человека, оберечь дисциплину мышления, не дать заржаветь душе, писательскому механизму. Не пишется или не пишется потому, что не печатается, вот и анекдоты… Во время гражданской войны инженеры и мастера, не имея подлинного дела, чтоб кормиться, делали зажигалки. И тогда их «узнавал» город, начиная с рынка, пошлая болтовня катилась, молва разливалась про «золотые руки»…

Или — Юрий Олеша. Гениальный роман «Зависть» за несколько месяцев написал, будучи совсем молодым еще, начинающим! А потом все сравнивал своей же «Завистью», все казалось мельче, не то, не так… Десятилетия! В итоге счел себя не ко времени, недостойным его… Писал — «строчки», придумывал метафоры, все это — инструмент! Заговорили о непревзойденном мастерстве — а зачем оно само по себе, мастерство? За ним не спрячешься, им не спасешься. Мало кто видел в этом драму. Не то что человека, уже писателя мучил художник!.. Видел я, говорили вы с ним на дворе. Улыбки снисходительные, точно с юродивым… Цену не знаете ему и его роману. Многие не знают…

Видя нашу неловкость, Паустовский вдруг обратился к одному из нас — заговорил с ним о его последнем рассказе, о соразмерности и сообразности частей, чего в том рассказе не было…

Студенты, вслед за заводилой нашим, стали потихоньку выбираться из кабинета. И вот я уже один перед Паустовским…

Вот тогда и пришло ко мне решение. Я еще тогда только учился — не работал. («Инженер», «заушник», застолья «Под шарами» — это потом уж.) Подумалось — вот подходящий момент, чтоб поговорить о переводе меня в «заушники». В сущности, я об этом подумывал давно — благо помогло сегодняшнее «дежурство по анекдоту». Давно я стыдился своего места за студенческим столом в классной аудитории, где большинство было моложе меня, стыдился своей стипендии. Да и жизнь студенческая — после стольких лет армии и войны — не прельщала. Поговорю! Главное, тосковал я по настоящему делу, дающему человеку чувство основательности и осмысленной жизни.

— Как же так — вам, как фронтовику, оказано преимущество, основное отделение, стипендия… — заговорил Паустовский, когда я, сказав свое, умолк. — Ведь сколько студентов-заочников просятся, с общежитием и без, на основное отделение! А вы… Все условия созданы для учебы…

Он говорил что-то больше по обязанности своей должности и сам чувствовал себя неуверенным. Это были очень сердечные, отечески-благожелательные слова, опасение — как бы человек не совершил ошибку. Я осмелел. Потому что догадался, в душе Паустовский одобряет меня.

— Вы говорите, Константин Георгиевич, «все условия для учебы»… А вот эта учеба, положа руку на сердце, так уж она нужна писателю? А жизнь сама по себе — разве она не главная учеба здесь? Да и вы, скажите, если б вы не кончили киевскую гимназию, это казенное, желтого цвета заведение Первой киевской гимназии — как у вашего однокашника Булгакова — «серый день, серый день, серый день, ут консекутивум» — разве вы не стали бы тем, кем вы есть? Нет, нет — в жизнь, работать! Тем более — до войны — ничего не было. А о войне — не хочу…

Паустовский усмехался. Что я сказал смешного? Ах, его развеселили слова его старшего товарища по той же Первой киевской гимназии — Михаила Булгакова! Он вдруг пришел в оживление, вышел из-за стола, сел рядом, весь подавшись ко мне, будто собрался сообщить мне нечто весьма конфиденциальное.

— О, я хорошо его помню! Живого, насмешливого блондинчика! Ни одна проделка не обходилась в гимназии без него! А клички преподавателям — как припаяет — так и в могилу сходили с кличкой Миши Булгакова. Тот — Маслобой, тот — Шпонька… Помню его всего, от ясной голубизны глаз до бледно-лиловых прыщиков, на лбу, под челкой. Насмешник, драчун, добряк — любимец всех гимназистов, даже малышни. Уже тогда личность чувствовалась в нем! Он, знаете, один из лучших наших прозаиков! А что не издают — это время; заминка ему, то есть его имени и творчеству, только на пользу пойдет!.. Знаю, его и сейчас в рукописях читают… Машинистка перепечатает себе лишний экземпляр, молчок, а смотришь, пошли по рукам рукописи… Он очень был болен, до последней минуты писал свой большой философский, итоговый, роман… То же с Платоновым, тоже из лучших наших писателей. На нашем институтском дворе живет! Думаю, ничего не пропадет из написанного… В общем, подавайте заявление!.. Не сочтите меня бюрократом, таков уж порядок перевода. Вот вам лист — пишите! Что-нибудь из этих красот канцелярских — «в связи с тем» или «ввиду того». Выбор тут неширок…

Я присел к углу стола («пишу за столом Паустовского!»), уперся коленкой в массивную, проточенную шашелем, резную старорежимную ногу. Пиша, я порассуждал. Как можно быть писателем, до того не поработав руками! Всегда такого писателя чувствую!.. Какие-то дамские детали о труде! А то и вовсе попадается… У этого на комбайне «вращается хедер», у того — поковки и диски у кузнечного молота — раскаленные «оладьи», которым суждено стать «блинами»… Воротит от такой стряпни под видом образности!..