Притча - [35]
Он видел из всех — двухместный аэроплан, летящий над ничейной землей аккуратно и точно, прямо и ровно по линии между английскими аэростатами, майора позади и выше него, Брайдсмена и, возможно, себя в черной туче взрывов; все четверо напоминали бусины, скользящие по нитке, две из них двигались не очень быстро, потому что он и Брайдсмен тут же поравнялись с майором. Видимо, у него было такое выражение лица, что майор бросил на него торопливый взгляд и жестом приказал ему и Брайдсмену снова выстроиться в боевой порядок. Но он даже не сбавил скорости, Брайдсмен тоже, и они обогнали майора, он подумал: Может, я ошибся, может, снаряды гуннов не издают грохота, и в тот день я слышал разрывы наших. И продолжал думать об этом, когда он впереди, Брайдсмен чуть сзади пересекли ничейную землю и влетели в белые разрывы, окружавшие немца; прежде чем кто-то сказал зенитчикам, что можно прекратить огонь, последний белый клуб дыма растекся тонкой струйкой возле него и Брайдсмена, и показался двухместный аэроплан, летящий прямо, ровно и спокойно к послеполуденному солнцу; он навел пулемет и прошелся очередью вдоль всего аэроплана и обратно — по двигателю, затылку летчика, потом наблюдателя, невозмутимого, словно едущего на автомобиле в оперу, по молчащему пулемету, свисающему из гнезда позади кабины наблюдателя, будто сложенный зонтик с вешалки: потом наблюдатель неторопливо повернулся, взглянул прямо на пулемет, прямо на него и одной рукой неторопливо приподнял очки — у него было прусское лицо, лицо прусского генерала (за последние три года он видел много карикатур на принца крови Гогенцоллерна и мог узнать прусского генерала), увидев его, а другой рукой вставил в глаз монокль, посмотрел сквозь него, потом вынул монокль и снова отвернулся.
Тогда он взял в сторону и пролетел мимо него; прямо под ними находился аэродром, и он вспомнил о зенитной батарее возле деревни, где прошлой ночью видел свет фонарика и слышал шум грузовика; резко спикировав, он взглянул вниз на зенитчиков, погрозил им кулаком и закричал: «Стреляйте! Стреляйте! Это ваш последний шанс!» — и снова пошел в пике, наведя пулемет на орудие и бледные, все еще запрокинутые вверх круги лиц, глядящих на него; когда он прекратил стрелять, то увидел человека, которого раньше не замечал, стоящего на опушке леса за батареей; легкий нажим на ручку управления — и человек оказался в перекрестье прицела; перестав стрелять и выровняв самолет над деревьями, он знал, что должен был попасть ему в пупок, словно в десятку. Снова аэродром; он увидел двухместный аэроплан, идущий на посадку, — и два «SE», позади и вверху, сажающие его; сам он был очень высоко и летел очень быстро; даже после сильного скольжения на крыло он рисковал сломать хрупкое шасси «SE», это могло случиться даже при спокойной посадке. Но шасси выдержало, не сломалось; машина уже бежала по земле: сперва он не мог вспомнить, где видел канистру, потом вспомнил, стал поворачивать, как только посмел. (Когда-нибудь на них поставят тормоза; те, кто летал на этих аэропланах и остался в живых, возможно, увидят это.) И повернул. Увидел проблеск медно-красного где-то возле канцелярии и колонну пехоты, выходящую из-за угла; он теперь быстро катил назад по взлетной полосе мимо ангаров, откуда трое механиков бегом бросились к нему, но он махнул им рукой, подкатил к углу поля, канистра валялась там, где он видел ее на прошлой неделе; двухместный аэроплан уже сел; майор и Брайдсмен тоже садились у него на глазах, и все трое, словно ковыляющие гуси, покатили к канцелярии, где медно-красное красочно и великолепно сверкало на солнце перед стоящей пехотой. Бежать в летных сапогах было тяжело, и, когда он появился там, ритуал уже начался — майор и Брайдсмен были уже на земле, с ними адъютант, Торп, Монаган и все звено В, в центре стояли трое гвардейских офицеров из Поперинга в медно-красном, с блестящими гвардейскими значками, а позади них — пехотный офицер со своим взводом, построенным в две шеренги, и все смотрели на немецкий аэроплан.
— Брайдсмен, — окликнул он, но в эту минуту майор скомандовал «Смирно!», а пехотный офицер крикнул: «На краул!» — и, замерев, он смотрел, как немецкий летчик спрыгнул и вытянулся, а человек, сидевший на месте наблюдателя, снял шлем, очки, бросил их куда-то, откуда-то достал фуражку, надел ее, пустой рукой быстро, словно фокусник, достающий карту, вставил монокль в глаз, спустился на землю, взглянул на летчика, что-то быстро произнес по-немецки; летчик стал вольно; потом что-то отрывисто приказал летчику, и тот снова вытянулся, а затем так же неторопливо, как при снимании шлема, но все же так быстро, что никто не успел ему помешать, выхватил откуда-то пистолет и даже секунду целился, в то время как замерший летчик (ему тоже было около восемнадцати) глядел даже не в дуло пистолета, а на монокль, и выстрелил летчику прямо в лицо, повернулся, едва тело дернулось и стало падать, взял пистолет в другую, обтянутую перчаткой, руку и стал отдавать честь; тут Монаган бросился через тело летчика и шмякнул немца об аэроплан, прежде чем Брайдсмен и Торп успели схватить его.
