Притча - [122]

, подумал: Он лишь один стоит между мной и безопасностью, мной и уверенностью, мной и покоем, и хотя неплохо знал лагерь и окрестности, на миг потерял ориентацию, как иногда случается, когда входишь в незнакомое здание в темноте, а выходишь при свете, или входишь в одну, а выходишь в другую дверь, но здесь причина была другой, и священник подумал спокойно, без малейшего удивления: Да, видимо, с той минуты, как он прислал за мной, я знал, в какую дверь выйду, какой выход мне остался. Длилось это секунду-другую, может быть, даже меньше: неуловимый головокружительный миг, и каменная стена вновь обрела свое отведенное и навеки отвергаемое место; угол, поворот, часовой был там, где ему полагалось, он даже не ходил по своему маршруту, а просто стоял у железной калитки, опираясь на винтовку.

— Добрый вечер, сын мой, — сказал священник.

— Добрый вечер, отец, — ответил солдат.

— Скажи, можно одолжить у тебя штык?

— Одолжить что? — переспросил солдат.

— Штык, — сказал священник, протягивая руку.

— Не могу, — сказал солдат. — Я на службе — на посту. Если капрал… может явиться даже дежурный офицер…

— Скажешь, что я взял его.

— Взяли?

— Потребовал, — сказал священник, не опуская руки. — Hy?

Потом его рука неторопливо извлекла штык из ножен.

— Скажешь, что взял его я, — уже поворачиваясь, сказал священник. Доброй ночи.

Может, солдат даже ответил, может, в пустом, тихом проходе даже раздалось последнее затихающее эхо последнего теплого человеческого голоса, прозвучавшего в теплом человеческом протесте, или удивлении, или в простом нерассуждающем оправдании некоего есть просто потому, что оно есть, и все; мелькнула мысль: То было копье, значит, следовало взять и винтовку, и все; он подумал: В левую сторону, а я правша, подумал: Но ведь Он не был одет в солдатский мундир и рубашку из магазина Лувр, и, значит, я могу сделать это, — расстегнул мундир, сбросил его, потом расстегнул рубашку и ощутил телом холодное острие, а потом холодный резкий шорох входящего в тело лезвия и тонко вскрикнул, словно в изумлении, что все свершилось так быстро, однако, глянув вниз, увидел, что скрылся лишь самый кончик, и спокойно произнес вслух: «Что дальше?» Но ведь и Он не стоял, мелькнула мысль. Он был прибит гвоздями, и Он простит меня, — и священник бросился вниз и вбок, держа штык так, чтобы рукоять уперлась в кирпичи, повернулся так, что щека коснулась еще теплых кирпичей, и начал издавать тонкий, мелодичный крик неудачи и отчаяния, потом рука, державшая штык, коснулась тела, и крик оборвался — изо рта вдруг мелодично забулькала теплая густая струя.

Непрерывно сигналя — не вздорно, не капризно, даже не раздраженно, а с какой-то настойчивой, пресыщенной галльской бесстрастностью, — французский штабной автомобиль полз по Place, словно бы любезно и настойчиво раздвигая толпу гудком. Автомобиль был небольшим. На нем не было ни генеральского флажка, ни каких-либо эмблем; это был просто маленький, несомненно французский автомобиль, вел его французский рядовой, в нем сидели еще трое рядовых, американских солдат, не видевших друг друга в глаза до встречи в штабной канцелярии в Блуа, где четыре часа назад им была подана эта французская машина, один сидел впереди рядом с водителем, двое сзади, автомобиль, петляя, с гудками протискивался среди усталых, бледных, бессонных людей.

Один из сидевших на заднем сиденье высунулся и с жадным любопытством глядел не на толпу, а на здания, окружавшие Place. В руках он держал большую, всю в складках от многократного свертывания карту. Это был еще совсем молодой человек с карими спокойными и доверчивыми, как у коровы, глазами на открытом, самоуверенном типичном лице сельского жителя-фермера, обреченного любить свое мирное аграрное наследие (его отец, как суждено впоследствии и ему, разводил в Айове свиней и растил кукурузу, чтобы откармливать их на продажу) по той причине, что до конца его безмятежных дней (то, что случится с ним в течение ближайших тридцати минут, будет, конечно, временами преследовать его, но лишь по ночам, как кошмарный сон) ему никогда не придет в голову, что можно было бы найти что-нибудь более достойное любви, — он нетерпеливо высовывался из автомобиля, совершенно не обращая внимания на многочисленных людей, и нетерпеливо спрашивал:

— Который из них? Который?

— Который что? — спросил сидевший впереди.

— Штаб. Отель.

— Подожди, пока не войдешь туда. Ты вызвался добровольцем поглядеть на то, что внутри.

— Я хочу видеть его и снаружи, — сказал айовец. — Потому-то и вызвался, остальное меня не заботит. Спроси у него, — он указал на водителя, — Ты же знаешь язык лягушатников.

— Не настолько, — ответил тот. — Мой французский непригоден для таких домов.

Но в этом и не было необходимости, потому что оба увидели трех часовых — американца, француза и англичанина, — стоящих у двери, потом автомобиль въехал в ворота, и они увидели двор, забитый мотоциклами и штабными автомашинами с тремя разными эмблемами. Однако их автомобиль не останавливался. Лавируя меж стоящим транспортом на поистине головокружительной скорости, он подкатил к последнему подъезду барочного, внушающего благоговение здания («Ну что? — спросил тот, что сидел впереди, у айовца, все еще глядящего на мелькающие мимо окна. — Ты ждал, что нас пригласят в парадную дверь?» — «Все в порядке, — ответил айовец. — Так я его себе и представлял»), где американский военный полицейский, стоящий у двери подвального этажа, сигналил им фонариком. Автомобиль подлетел к нему и остановился. Полицейский распахнул дверцу. Однако, поскольку айовец был занят тем, что пытался сложить свою карту, сидевший впереди вылез первым. Фамилия его была Бухвальд. Его дед был раввином в минской синагоге и кончил жизнь под копытами казачьей лошади, отец был портным, сам он родился на четвертом этаже бруклинского дома без лифта и горячей воды. На второй год после принятия «сухого закона» он, вооружась лишь пулеметом Льюиса, станет царем подпольной империи, ворочающей миллионами на всем атлантическом побережье от Канады до той флоридской бухты или песчаной косы, откуда в ту ночь велся огонь. У него были светлые, почти бесцветные глаза; сейчас он был жилистым и худощавым (однако почти десять лет спустя, лежа в гробу, стоящем десять тысяч долларов и обложенном цветами на половину этой суммы, он будет полным, почти толстяком). Полицейский заглянул в заднюю часть автомобиля.