Присяга - [27]
...Возвращались из лагеря засветло. Долго ждали на пристани теплоход, высматривали его с мокрых мостков.
У воды, в пенном кружеве мелких волн копошился мальчишка в сиреневой майке. Он сидел на корточках и острым камешком сбивал ржавчину с бурой посудины. Встряхнул ее, опрокидывая над водой, — и миниатюрная женщина, которая стояла вместе со всеми на пристани, еще полная впечатлений от суровых воинских торжеств, тонко вскрикнула:
— Смотрите, каска! Господи, немецкая каска!
По этим берегам в конце сорок первого года шли в глубокий рейд танки полковника Ротмистрова, когда наши войска отсекали северную клешню вермахта, занесенную над столицей. Унес ли отсюда свои ноги чужеземный пришелец, потеряв лишь каску? Или сгинул, нырнув в голубую прорубь, а каска выплыла спустя десятилетия и теперь с ней будет играть вот этот стриженный под машинку мальчишка с лопушисто оттопыренными ушами. Так уж повелось. До войны играли в Чапаева и Фурманова, после войны — в Александра Матросова. Мальчишки всегда играют в войну.
А женщина не унималась. Она глядела на каску так, словно это был не ржавый котелок, а граната с выдернутой чекой.
— Зачем тебе, мальчик, эта... дрянь!
— Буду играть, — почти без паузы пояснил он негромко, но так, что нам показалось, будто пал с неба гром и вместе с пристанью рухнул берег реки. — В космонавтов буду играть.
Он ответил охотно, но головы не повернул. Сидел на корточках, тюкал камнем по каске, и в такт ударам под майкой, как два крылышка, трогательно двигались худенькие лопатки, а на затылке в ложбиночке темно-русый завиток влажно блестел, как цыганская сережка.
Пограничники
Работа над этими очерками еще не закончилась, хотя началась она давно, в 1975 году. Очерки даны в той последовательности, в которой увидели свет сначала в журнале «Смена», а потом в «Известиях». Почему так именно случилось, объяснено ниже с достаточной, надеюсь, полнотой. Необходимые уточнения и добавления даны в примечаниях. Но, повторяю, еще далеко не закончен рассказ о людях, чей прах покоится в братской могиле вблизи литовского города Таураге, на тихой поляне в лесу, где в сорок первом году проходила государственная граница между Советским Союзом и фашистской Германией.
Цепляясь взглядом за каждую черточку, все гляжу на эту фотографию и не могу писать, не идут слова... Не могу освоиться с мыслью, что через некоторое время, развернув журнал, люди станут так же пристально всматриваться в снимок, пытаясь разглядеть черты своих близких, сына или брата, о котором, быть может, не было ни слуха, ни весточки все эти годы, с первого дня войны.
Фотографии две. Прислала их в редакцию М. П. Ревякина из Ростова-на-Дону. В мае сорок пятого года, будучи военным врачом, она подобрала их на дороге, ведущей в Магдебург, и все это время хранила среди своих фронтовых реликвий, а в канун очередного Дня Победы отправила снимки в Москву.
Письмо ее лаконично до предела. Она почти ничего не говорит о себе и ничего не просит. Только строки легли на бумагу косо, падающей лесенкой, как будто вывела их рука человека, который собрал для письма в редакцию все свои силы. И эта догадка словно объясняет, почему она не решилась дальше хранить снимки при себе. Она отправила эти две фотографии подобно тому, как в далекие времена с надеждой и верой бросали в океан бутылки, запечатанные сургучом. Будто знала она, что не могут они исчезнуть, потонуть в архивах, что их обязательно прибьет к берегу, и берег этот несокрушим и вечен, ибо называется он Память Людская.
На обороте фотографий еле заметны карандашные надписи на немецком языке. По просьбе редакции во Всесоюзном научно-исследовательском институте судебных экспертиз надписи прочитали, и вот что выяснилось...
22 июня 1941 года некий унтер-офицер Франкхауз сфотографировал где-то на западной границе группу захваченных в плен советских пограничников. На другом снимке на первом плане запечатлен лейтенант, начальник погранзаставы, который отстреливался сколько мог от наседавших фашистских солдат, а последнюю пулю послал себе в висок (немецкий унтер-офицер почему-то называет его «комендантом из гвардии Сталина» и, отдавая невольно дань уважения советскому командиру, поясняет: «Он не сдался живым и застрелился на наших глазах»).
Первая фотография сохранилась плохо. Видны лес, дорога, песчаные бугры. За лесом в зрелом свете июньского полдня угадывается простор. Там, за деревьями, то ли поляна, то ли берег реки. И словно тянет оттуда каленым железом...
По дороге бредут восемь безоружных и раненых бойцов. Их окружает чуть ли не целый конный взвод полевой жандармерии. Не для одного солдата вермахта первые метры похода на Восток стали последними. Они задумались, эти конные фельджандармы, они глядят исподлобья, будто ощупывая взглядами и прикидывая в уме, сколько же сил еще таится у этих людей, взятых в плен, но не побежденных. Не побежденных!
Потому так выразительны их лица, полные скорбного достоинства. Идут они, теснясь плечом к плечу, и впереди, поддерживая щупленького, оплетенного бинтами красноармейца, идет младший командир. Под недобрыми взглядами солдат в стальных касках он словно бы чувствует себя по-прежнему в ответе за этих парней, стриженных под машинку, за своих бойцов первого года службы. Куда же ведет их лесной проселок? На пыльный плац, откуда ближайшей ночью, забросав шинелями колючую проволоку, кинутся они в побег, и потом в степях Украины, в белорусском Полесье будет греметь о них партизанская слава? Или на том же плацу ударит коротко автомат эсэсовца, и припадет к земле, в последний раз дрогнет истерзанное ранами, измученное голодом юное тело? А может быть, отсюда, с этой вязкой лесной дороги, истолченной конскими копытами, начинается их крестный путь на Голгофу через Освенцим и Бухенвальд?
