Присяга - [24]

Но ему поручили развернуть в Лефортове лазарет. Его берегли. А может, в райкоме уже знали, что после сибирских морозов у него началось что-то с легкими?

Мелкий озноб бил его в то утро, когда возвращался он из дома, пробегая по безлюдным улицам и отыскивая в осеннем небе знакомые купола церкви, рядом с которой, на холме, стоял Введенский народный дом. Там, в подвалах, размещался районный штаб восстания. Демидова, командира Красной гвардии района, он отыскал в кругу солдат-самокатчиков. Положив трубку полевого телефона, голосом, осипшим от бессонницы и махорочных самокруток, тот коротко объяснил ему, что юнкера наплевали на перемирие. Наши попытались взять корпуса на Красноказарменной атакой в лоб. Рабочие из Мастяжарта выкатили шестидюймовую гаубицу на Дворцовый мост, гвоздят юнкеров прямой наводкой, но есть потери.

— Так что, Петруша, действуй. Посылай санитаров.

В лазарете, собрав людей, он тоже взялся за санитарную сумку, вскочил в кабину головной кареты «скорой помощи».

Наспех отрытый окоп пересекал улицу перед ее вылетом на кадетский плац. Впереди, метрах в трехстах мощно высились корпуса Алексеевского военного училища. Окрашенные в казенный желтый цвет, они сейчас были в дыму. Что-то там горело, рушилось, пульсируя в сумрачное небо фонтанами искр, а в проемах выбитых окон вспыхивали и гасли мгновенно яркие канареечные огоньки.

Когда, оставив карету за углом, Щербаков побежал, придерживая на боку брезентовую сумку, из окопа крикнули зло:

— Пригнись, очумелый! Убьют!

Он кубарем скатился в окоп. Скрывая смущение, отряхивался, поправлял повязку с красным крестом на рукаве своего сугубо штатского пальто с вытертым бархатным воротничком. У крайнего на улице дома косо висел сорванный ставень. Сквозь разбитое стекло вывалился горшок с геранью. Еще сочно зеленели листья, охваченные пороховым морозным воздухом, еще пылали, словно из последних сил, собранные в гроздь малиновые цветки...

С трудом отвел он глаза от герани. Выглянул из окопа. Близоруко щурясь, не сразу понял, что же это чернеет недвижно тут и там на плацу, на торцовом пустынном просторе.

А жить ему оставалось мгновение. С подоконника второго этажа брал его на прицел пухлогубый юнкер.

Юнкеру было боязно. Ему до чертиков все надоело, от голода сосало под ложечкой. Ему хотелось бросить винтовку, убежать домой в папину адвокатскую квартиру на Пречистенке, где уже в прихожей завораживал уют и тонко, едва уловимо от пушистой шубки старшей сестры пахло фиалками. Но поручик, командир учебной роты, весь в скрипучих ремнях, застегнутый до последней пуговки, хотя и не бритый, налетел, бешено округлив глаза: «Стрелять!..» И юнкер, закусив губу, тихонько скулил, словно обиженный щенок, но целился старательно, как учили на стрельбищах, и, спуская курок, придерживал дыхание.

«Господи! — ужаснулся Щербаков. — Так ведь это лежат наши. Убитые!»

Ему не дано было знать, что пуля вопьется ему в переносицу, лишь только он выпрыгнет из окопа, что лежать ему вместе с погибшими товарищами в одной братской могиле на Красной площади и перед ней, перед Мавзолеем Ильича в шелесте алых знамен будет проходить сама История его страны, первого на земле государства рабочих и крестьян. После Октябрьских боев со всех пролетарских окраин Москвы в открытых гробах понесут павших борцов. Снег, не тая, будет оседать на мраморно застывших лицах. От заводских гудков, похоронных маршей, пения «Интернационала» в тысячи и тысячи голосов содрогнется белокаменный город, а перед разрытой могилой с кремлевской стены, между Никольскими и Спасскими воротами, будет свисать, ниспадая до самой земли, огромное красное полотнище с надписью: «Жертвам — провозвестникам Всемирной социальной революции».

Пристально вглядываясь, Щербаков вдруг увидел, как на плацу, недалеко от окопа вскинулась русая голова.

— Он жив! — закричал Щербаков. — Смотрите! Он жив!..

И, не ведая страха, переполненный любовью и состраданием, он бросился вперед, поднятый из окопа тем душевным порывом, с каким потом, спустя годы, парни с комсомольскими билетами в карманах гимнастерок будут бросаться под огонь, закрывая телом своим амбразуры.

Присяга

Минувшим летом, в самый его разгар и теплынь, довелось вдруг нежданно побывать в военном лагере. Зеленые его шатры раскинулись в корабельной роще на высоком, с песчаными разломами берегу Волги. Здесь, в верховьях, она неширока, полнится молодой быстрой водою, поблескивает стремниной.

На лесной поляне, превращенной в учебный плац с асфальтовой дорожкой для парадов, замерли в строю солдаты. Солнце легло широкими праздничными полосами. Слепит глаза ясная медь оркестра. Чуть колышемые ветром, гвардейские черно-желтые ленты словно ластятся к алому бархату знамени.

— Сми-и-рно!..

На плацу, окаймленном сосновой колоннадой, становится торжественно и тихо, как в храме. А мы, родители, приглашенные в лагерь по случаю принятия молодыми солдатами присяги, чувствуем себя неловко за свой сугубо штатский вид, за легкомысленные белые дачные шапочки и украдкой подтягиваемся, скрывая смущение и пытаясь взглядом отыскать под пилотками, одинаково браво скошенными, родные черты.