Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - [148]

Пьяные женщины всегда приводили Джозефа в нервозное состояние. Он заговорил, стараясь держаться обычного для них насмешливого тона.

— Так в чем тут все-таки было дело? — улыбаясь, спросил он.

Она не ответила, кажется, даже не услышала вопроса. Ее устремленные в пространство глаза заставляли предположить, что она усиленно что-то обдумывает и, наверное, пребывает в отчаянии, какого он никогда до сих пор у нее не замечал. Явно назревало некое столкновение, какая-то схватка личностей, и, чтобы предотвратить это, Джозеф сказал:

— У меня действительно была такая тетка. Она гадала мне по руке в ночь перед тем, как я уехал из дому поступать в колледж, и предсказала, что я вылечу оттуда после первого же семестра.

Едва начав говорить, он сразу почувствовал, что слова его звучат неуместно. А Клеота уже повернула голову, все еще опираясь подбородком на край спинки кресла, и посмотрела на него. И он испытал удар, увидев в ее глазах вызов. Она смотрела на него как мужчина, и такое между ними было впервые. Ее вызов беспокоил его все сильнее, и, чтобы избавиться от этого, он лениво перекинул руку через спинку кресла и повернулся к огню, словно тоже о чем-то глубоко задумавшись. Да разве такое возможно? С Клеотой Раммел?

— Вы помните Джона Трюдо? — спросила она.

Он повернулся к ней с явным облегчением: в конечном итоге все свелось просто к сплетням.

— Кажется, помню. Высокий малый, раньше преподавал в…

— Почему… вы хоть знаете почему?.. — Она замолчала, и ее лицо приняло замкнутое выражение, словно от полного непонимания чего-то. Она смотрела куда-то за его спину, в пространство, и ее глаза остекленели. — Почему у всех все всегда кончается сексом?

Он испытал облегчение, услышав в ее тоне настоящую вопросительную интонацию; нет, она вовсе не стеснялась задавать подобные вопросы. И он выругался про себя, кляня гнусные мысли, навалившиеся на него секунду назад.

— Что вы имеете в виду? — спросил он.

— У него прекрасная жена, просто красавица. И дети тоже. Он был здесь нынче вечером. С девицей. Совершенно ужасная девица. — И она снова требовательно уставилась на него, как будто он, будучи мужчиной, и впрямь это знал: — Вы знаете, почему такое случается? Со всеми?

Ее страстная потребность получить ответ неприятно поразила его, потому что именно этот вопрос в последнее время превратился для него в настоящее наваждение. И ему показалось очень странным, что она заглянула ему в душу и ухватилась именно за то, что его так тревожило.

— Мне кажется, — продолжала она, — практически все, кого я знаю, сходят с ума. Такое ощущение, что ничего другого уже не осталось. Любой другой предмет… — Она снова замолкла и глубоко вздохнула и убрала с глаз упавшую прядь волос. Потом опять повернулась к огню, не в силах смотреть на решительное лицо Джозефа. Ей хотелось плакать, смеяться, танцевать — делать все, что угодно, только бы не сидеть вот так, в таком неуютном состоянии. На секунду ей вспомнилось теплое выражение в глазах мадам Ливайн, ощущение того, что ее охватывает, окутывает это тепло, исходящее от более сильного человека, и ей отчаянно захотелось, чтобы ее кто-нибудь взял на руки и прижал к себе.

Тон ее голоса, полный мольбы, подсказал Джозефу: что он на грани того, чтобы оказаться в нелепом положении, — он и сам был не в силах не выказать собственного смятения. Если они оба оказались сейчас в подавленном состоянии, то очень скоро должны будут объединиться в своих горестях, а он даже в более подходящих условиях не мог просто так признать, что жизнь настолько его ошеломляет и унижает.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он, соблюдая осторожность и всячески показывая, что его печальное, мрачное заключение относится к неопределенным другим людям, а вовсе не к нему самому или Клеоте. — Я и сам все время наблюдаю такое.

Она оторвалась от созерцания пламени и повернулась к нему.

— Правда? — спросила она, требуя, чтобы он продолжал.

— Ответа на ваш вопрос у меня нет. — Он бросил на нее короткий взгляд. — Думаю, дело в том, что теперь ни у кого не осталось в жизни более достойной цели. Все сводится к личным отношениям, и ни к чему другому.

Неясная чувственность уже исчезла из ее взгляда, она, кажется, вновь внимательно и настороженно его слушала.

— И ничего больше?

— Ну, не совсем. Я хочу сказать, что должно быть и нечто другое.

— Что?

— Ну… — Он чувствовал себя как школьник, которому следует ответить, что это самое «нечто другое» — это забота о благосостоянии человечества, борьба за справедливость, защита угнетенных. Но лишь только он начал излагать эти мысли, как сразу понял, что их полная неуместность мешает ему говорить — настолько далеки все эти страдания и беды человечества были от того, что он видел сейчас: от этой женщины, развалившейся в плетеном кресле с широко расставленными в стороны ногами и стаканом виски в руке. Она жадно ждала от него правды, гораздо большей, чем он мог ей поведать. Но он тем не менее продолжил: — Это закон истории. Когда общество перестает понимать цели своего существования, когда это существование уже не определяется и не направляется борьбой за пищу и безопасность, все, что остается, так это уход в частную жизнь. А мы все в душе анархисты, когда более нет высоких целей. Вот мы и прыгаем в койки друг к другу… Господи, что за лживый бред все эти идеи: все, что нужно человеку, — это любовь!